О возвращении М. я узнал, в первую очередь, по громкому хлопку на второй неделе просьб и объяснений я свыкся с поганой участью двери.
Слёзы мученика испарялись и оседали в лёгких. В воздухе повисала тяжесть. Беспокоила ли кого-нибудь судьба железки на похилевших со временем петлях? В неё было вложено так много труда бедных рабочих, дерущихся с судьбой за каждую копейку.
Нельзя так по-свински относиться к людям! затараторила М. Я сделал вид, что искренне ей сочувствую: кивал после каждой паузы, боясь, что она решит подловить меня и скажет очевидную глупость. Вероятность прослыть в её глазах дураком была неприятной, но бОльшую часть моих мыслей занимала впервые за долгое время гулко скрипнувшая дверь. Неужели мученик выбрал её моим испытанием и с каждым днём приближал к угасанию, исполняя мольбу М.? Железный механизм вдохнул спущенное с небес откровение и начал саморазрушение, представив моим глазам его пугающую красоту.
М. говорила что-то ещё, но я не разбирал слов. В один момент её речь превратилась в невнятный лепет обиженного младенца. Ни единая жалоба сейчас не могла сравниться с горечью плача стонущей железяки.
Я завёл машину и тронулся, убедившись, что М. не забыла пристегнуться. Меня вдруг начало преследовать беспокойство за её жизнь. Если беда, случившаяся с дверью, имела отношение к закрытому в бардачке свёртку, то и М., как ближайшего посредника между мной и Богом, могла ожидать серьёзная опасность.
Я продолжал удерживать руль, но заметил проступившую на нём влагу. Напряженный взгляд М. преследовал меня: казалось, во всех зеркалах я мог видеть её глаза, высматривающие что-то во мне или вне меня. Я пытался прислушаться к её едва слышному дыханию сквозь шум мелькающих мимо машин. Казалось, безжизненное тело обмякло в кресле, навсегда пропитав его запахом смерти.
Скрип двери никак не хотел выходить из головы: сейчас я не был уверен: он мне мерещился или кости М. начали расходиться под тяжестью давящего ей на грудь ремня безопасности. Кадык дрогнул, я глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожание пальцев: поток движения уносил меня прочь от пробуждающегося проклятия.
Я не различал дорогу, ведущую нас домой: следуя прежнему пути, машина интуитивно обходила ямы, кочки и рассыпанный щебень. В багажнике тряхнуло металлическую канистру. Плакали улицы, плакало моё внутреннее равновесие.
Я не был готов признать правоту М., которая предупреждала меня об опасности богохульства. Сейчас моя уверенность в неминуемом наказании разрасталась с каждой минутой, вынуждая одежду пухнуть на взмокшей груди. Я не был готов простить безрассудность её просьб. Бедняжка М. взяла на себя вину за мою беспечность я исчерпал терпение мученика, и даже вера теперь была не в силах повернуть время вспять.
Последним шагом милосердный Господь избирает мирную смерть.
Кое-как мы доползли до дома. Канистра подпрыгивала на неровностях дорог, моё сердце на кочках обострившихся мыслей. Я понимал всю их абсурдность, но чувствовал своё с ними родство. В них было больше меня, чем в арендованном у планеты кожаном мешке. Радио звучало ангельскими голосами, сигналы идущих на обгон машин их трубами, приглашающими нас приблизиться к Райским вратам, чтобы пасть в самый низ адского пекла.
Я полз, а М. плелась рядом, спокойная и будто дремлющая в аккомпанементе шумящего двигателя и цокающих «поворотников». Казалось, она не испытывала никакой тревоги, и именно эта женская невозмутимость давала мне надежду на отсрочку кары небесной. Разве могла она не преисполниться ликованием, предчувствуя скорое исполнение загаданного желания? ребячества в ней было больше, чем в любом из знакомых мне людей.
Машина остановилась; я выдохнул и ладонью вытер со лба пот. Влага осела на её рельефе прерывистым слоем. Сократилась ли линия жизни? Я вгляделся в неё, пытаясь отыскать подозрительные рубцы. Длинная, заходящая за основание большого пальца, полоска улыбалась мне ровной глубиной.
М. поморщилась она была чересчур брезгливой для человека, жившего в одном доме с моей безответственностью и нелюбовью к порядку. С часу на час всё должно было измениться: я не предполагал, откуда ждать исполнения оставленного М. пророчества; машина была цела, а дом чист и слишком мил духом, чтобы так легко забрать в темноту две запутавшиеся души. Пусть жизнь и скрывала от меня неминуемое я ждал и был почти готов к искуплению.
Дверь слишком мягкая кара для человека, согрешившего столько раз. Здесь, в домашней тишине, лишь изредка прерываемой соседскими голосами, щебетаньем птиц или грохотом гроз, ей ничего не угрожало. Выдох облегчения обернулся для меня мучительным ожиданием.
Я потянулся к бардачку, стараясь сделать это как можно тише, но замер в нескольких сантиметрах от мозолившего глаза места. Я чувствовал сопротивление не желающей сдвигаться с места таблички.
М. продолжала ничего не замечать пугало меня это или радовало? Она была сосредоточена на ремне, с трудом поддающемся её нервным пальцам. Мне ничего не мешало осуществить задуманное, однако что-то в озабоченности М. начинало настораживать. Никогда прежде я не видел, чтобы она с таким рвением прикасалась к вещам даже шнурки завязывала с излишней плавностью, из-за чего узел часто свисал, пылясь и болтаясь под ногами. В её утренних сборах агрессивная спешка неожиданно преобразилась в ласкающую взгляд суету. Тем тяжелее было оставаться в напряжённой и взвинченной реальности.
В семье М. не было принято проявлять резкость несколько раз я вскользь слушал её разговоры с матерью: голос этой пожилой женщины отдавал сипящей нежностью, тянущей за собой шлейф увядания. Я не был большим любителем вмешиваться в частную жизнь женщин, по случайности ставшими частью моей частной жизни, однако выдавшаяся возможность почувствовать себя почти родственником семьи со столь чуждыми мне взглядами, прельщала больше, чем коротание вечера под осточертевшее мелькание телевизора.
Я почти в деталях запомнил события того вечера: моей дурной привычкой было привязываться к бессмыслице и упускать из виду действительно важные вещи. Мать М., кажется, её звали Людмилой или Любовью, полушёпотом рассказывала истории из жизни заграничных людей, будто сама имела к ним непосредственное отношение. Она производила впечатление человека интеллигентного, но несколько напыщенного несмотря на искренность, с которой ею обсуждался дурной вкус коренных парижанок, что-то в её речи меня отталкивало. Каждая строчка отдавала душком неуместной похоти, которая иногда проскальзывала в опасной близости от моей шеи. При том в речи того вечера не было ни грамма истинного вожделения. Это и заставляло меня удивляться.
Я не мог понять, как моя вспыльчивая М. могла уживаться под крышей с очеловеченной тишиной, однако, когда вслед за матерью заговорила и сама М., всем вдруг стало не по себе. Холод мурашек, пробежавший по моей спине тем вечером, потом часто являлся ко мне во сне, представая усеянным иглами распятием.
После этого любая грубость со стороны М. стала казаться мне благородной жемчужиной молодая женщина, протестующая против прививаемой ей детскости не могла не касаться сердца своим очарованием. Мне не давала покоя лишь одна мысль, которая раз за разом бередила душу.
Я столько времени жил обманом такая порядочная женщина, как М., точно не могла врать собственной матери. Она вела двойную жизнь, но я не понимал, в какой из них было уготовано место для меня?