Я мог лишь предполагать, что за вспыхивающим походной спичкой нравом М. прятала какой-то потаённый уголок нежности, предназначенный для меня. Но, если и умиротворение её голоса было тщательно выстроенной игрой, где она скрывала наше будущее? В каком выпотрошенном перед стиркой кармане его следовало искать?
М., раскорячившись, дёргала ремень, почти рыча от натуги, но я не решался вмешиваться в связь, возникшую между ней и машинным салоном. Что-то напоминало о детстве: вот-вот меня должны были позвать к ужину. Клацанье кнопки, намертво прижавшей ремень, билось об обивку сидений мне казалось, что оно защищает М. от протянувшихся к ней рук мученика. Стоило её животу оказаться в ограниченной свободе джинсов, а груди едва заметно подпрыгнуть в расслабленности, как внутренности, прячущиеся под упругостью кожи и исписанной нечитаемыми фразами тканью футболки, непременно оказались бы на полу. До нас, тающих во всё более нагревающемся салоне автомобиля, снизошло бы Божественное озарение: М., принеся себя в жертву, вознеслась бы ко вратам желанного Рая, а я остался бы коротать земную жизнь в стремлении воссоединиться с её неутраченной верностью. Оставшийся всегда страдает сильнее, окружённый сожалением и чувством вины. Мне бессовестно собирались мстить.
Мне не хотелось терять М Я боялся, что она покинет меня, но не мог ничего предпринять. Я ненавидел её и любил всей душой. Она отвратительно поступила со мной. Я был ей за это благодарен.
Моя готовность принять внутрь себя Божью любовь не имела ничего общего с искренностью праведников, заслуживающих прощение. Я мог притвориться набожным и покаяться в согрешениях, но боялся навлечь на свою неловкость ещё больше гнева Небес. Как бы отреагировал Бог на грязную ложь не менее грязного человека? Может ли чистый заметить и обличить грязного?
Я выдохнул. Сказанного не вернуть. Я не мог остановить время и возвратиться в тот день, когда за моей спиной М., окунутая в пучину отчаяния, совершила непоправимое. Сейчас мне, как мужчине, представлялось возможным лишь исправить текущее положение и положить конец всемилостивому преследованию.
Я покрутил головой, пытаясь отогнать скверные мысли и надеясь остаться незамеченным. Даже привыкшая к моим чудачествам М. пусть и не смирившаяся с ними не смогла бы списать это на секундное помутнение.
Я должен был действовать осторожнее.
Долго рассуждая о мужестве и нужде, я никак не мог собраться и открыть бардачок. Меня удерживала усиливающаяся тревога: кожей я чувствовал открывшиеся глаза, направленные прямо в мой лоб. Между мной и иконой повисла мучительная неопределённость.
Внезапно М. громко вдохнула и схватилась за палец. Момент! Я рассчитывал лишь на свою ловкость: преодолев сомнения, почувствовал прилившую к рукам кровь, быстро достал из бардачка свёрток и припрятал его в карман. Ждать было нельзя. Высшие силы, почувствовав сопротивление, наверняка решат действовать незамедлительно. У меня оставалось совсем мало времени. Пару часов? Пару минут? Когда и откуда ждать беды? Я глубоко вдохнул. Наступала пора сражаться. Я был готов стоять до последнего.
Мой живот остро ощутил подкравшуюся опасность: мышцы скрутило, и спазм побежал к ногам, отзываясь в теле дрожью. Крупные мурашки отличались от тех, что поселились на мне во время почти семейного ужина. Сейчас мечущийся по телу холодок не сулил ничего доброго, в его заточении скучала настоящая трагедия. Я смотрел ей в лицо, прогибаясь в бессилии несмелости. Мне некуда было скрыться. От этой мысли я погружался в экстаз.
Несмотря на боль, я был доволен: всё произошло не зря в иконе действительно скрывался источник страданий. Когда и кто её проклял? Ещё несколько часов назад я смотрел на неё с благоговением неверующего, крутил в руках, чувствуя едва сохранившийся запах дерева, а сейчас приходил в ужас, ощущая под боком запертую твёрдость.
Я выскочил из машины и помчался в сторону дома. В висках запульсировала кровь, сердце зашлось в животном ритме, над губой выступила солёная горечь испарины. Только бы М. провозилась в машине ещё несколько минут, должно быть, в её глазах я прослыл бессовестным подлецом. Мне приходилось жертвовать уважением со стороны М. и её минутной радостью ради счастливого будущего. Я не мог позволить кому-либо вторгнуться в мой план. Любопытство М. не сумело бы просто забыть о когда-то существовавшей деревяшке, а вера точно вынудила бы её встать у меня на пути: она бы непременно отыскала полюбившуюся икону и продолжила впитывать её волнения.
Я упустил бы последний шанс исправить ошибки прошлого. Меня бы поглотила слепота чужих предрассудков.
Удастся ли мне пронести лопату мимо замечающих любые перемены глаз М.? Я не мог сжечь икону, позволив её силе рассеяться в воздухе всё, к чему прикасался застывший взгляд мученика, хранило на себе его след. Если бы в моих лёгких осело прикосновение его внимательности, они тотчас бы обратились комьями осевшего на крови пепла. Моё неверие, моя беспечность подверглись бы внутреннему уничтожению, растворяющему сердцевину кипящей внутри тела жизни огню осталось бы лишь избавить оболочку от бездушного быта.
Стараясь действовать с осторожностью, я не поворачивался в сторону машины боялся столкнуться с осуждающим взглядом М. Со спины она будто не могла прочитать моих намерений: я всё ещё оставался для неё бессовестным безумцем, отвернувшимся от чужой беды.
Под ребром запекло, и я, скрывшись из поля зрения М., достал из кармана свёрток. На мгновение мне почудилось, что из-под ткани выглядывают искаженные ужасом глаза были ли раскрыты мои намерения? Теперь мученику всё точно стало ясно. Я был в безнадёжном положении могла ли его исправить проржавевшая лопата? Только бы успеть.
Несмотря на своё малодушие, я всё ещё оставался человеком. Не в борьбе ли за жизнь я, как представитель людского рода, провёл годы детства и юности? Я выдержал иссушение плоти, текущий по сосудам кипяток и съедающее ноги пламя, мог ли отступить сейчас, стоя лицом к лицу с пусть и наделённым небывалым могуществом куском дерева?
Я оставил М. наедине со своей обозлённой машиной, позволил ей без чьей-либо помощи обламывать ногти о непослушную кнопку и не имел морального права сдаться, не доведя дело до конца.
Даже если мои методы окажутся пустым сотрясанием воздуха и раскопанной земли, я должен уйти с достоинством, не признав поражения, не позволив решившим мою судьбу глазам взглянуть на меня с презрением победителя. Испустить дух, не позволив пожирателям схватиться за него. Испустить дух, а не сгинуть.
С решительностью, ощутив улыбку налившихся кровью глаз, я положил поцелованную смертью деревяшку около веранды и ненадолго отвлёкся на утреннюю чашку сейчас её присутствие не казалось мне таким же тягостным, но глянцевая поверхность по-прежнему тревожила сердце. В моменте я не осознавал, что она положила начало моему уничтожению: сколько драгоценного времени я провёл в созерцании её скруглившихся боков? Какой же меткой была моя интуиция! С самого утра я видел одного из своих убийц, я познакомился с ним задолго до встречи с настоящим лицом иконы, вокруг которой так долго и навязчиво крутилось моё беспокойство.
Я ликовал, я праздновал свою победу, через поражение пронесённую на трясущихся руках. Я знал, откуда ждать очередного удара, и готов был обороняться. Может ли чашка, булькающая горьким осевшим кофе, и деревянная табличка, пусть и почитаемая в миру, причинить мне вред? В их ли руках находилась хрупкость моей жизни и мимолётность дней? Я помнил о неизбежности своей участи, но теперь точно знал, что после того, как осядет тело, как оно сползёт по укоренившейся оси, в земле, на том месте, где останется мой последний выдох, останется титановый стержень.