Я ходила в детский сад - Редакция Eksmo Digital (RED)

Мариэль Стрелинская

Я ходила в детский сад

Мариэль Стрелинская

* * *

Глава первая. Рай никого не спасает

 Мы купаться, мам!  кричат мальчишки и сигают в прибой.

 Ладно,  развожу руками.  Я здесь пока посижу,  говорю самой себе, поскольку никто меня особо не слушает.

Многовато народу на пляже. Кручу головой влево-вправо. Люди ходят вдоль кромки воды, обнимаются, фоткаются. Я больше люблю море рано утром, когда пляж пустой. Когда весь этот рай, с пушистыми высоченными пальмами и густым небом над ними будто создан только для меня. Синева моря, вечное лето. Как вечная жизнь.

Мой рай выглядит именно так, как мечтала в детстве. С Джека Лондона и его «Рассказов южных морей». Как на всех открытках, которые отправила папе за восемь лет жизни здесь. Он такой же, как в тот день, когда мы с мужем впервые сошли с парома на белоснежный песок тропического острова. Счастливые и беспечные. На пару недель отпуска. Не зная, что судьба наша уже решилась, дверь захлопнулась. Не ведая, что этот открыточный пейзаж станет для нас домом. Адом.

Тайцы сидят кучками тут и там. Едят, болтают, смеются. Они много едят, очень много смеются. Как дети. Мне тоже среди них тепло, закатно, хорошо. Вытягиваю ноги в сторону моря, зарываюсь пальцами в теплый песок.

И тут, слева от себя, метрах в десяти вижу его. Цепенею. Как кролик от вида удава.

Круглое лицо. В глазах слезы, кривая улыбка. Неровный шаг. Разношенная майка, длинные темные штаны-трико. Он меня еще не видит. Но я уже трясусь от холода.

Эти штаны узнаю из тысячи. До самого песка, мокрые, с вытянутыми пузырями на коленях. Его ноги путаются в них, и он оседает почти у линии прибоя. Опускает руки в песчинки, поднимает горсть вверх и выпускает из сжатых кулаков струйку. Наблюдает за ее бегом. Наши взгляды сходятся, под моими коленками гулко ёкает.

«Ёкает»? Кому я вру? У меня откалывается половина легкого, которое я только недавно научила дышать заново. Метеоритом летит вниз. Если у Мироздания есть центр, то должно быть и дно. Легкое об него шмякается, как кусок мяса о миску людоеда. И кровавые брызги на лице.

 Все в порядке. Дыши,  говорю сама себе, провожу рукой по лицу, вытираю от брызг.  Это не он, просто похож.

Так бывает, что какая-то деталь в прохожем замыкает цепь воспоминаний, и происходит реакция. Человек не виноват. Человек всего лишь машина рефлексов. Так работает мозг, эмоциональная память. Все дело в ассоциациях и нейронных связях. Успокойся.

Мой разум знает много умных слов. Он умеет подбирать их точно и убедительно. Но сейчас все мимо. Эмоциональной памяти на них наплевать. Она съежилась, как проколотый шарик, и вжалась в стенки живота. Потому что

Точно такие штаны в моей памяти пахнут скисшим дешевым вином и позавчерашним потом. Детскими слезами. Младшего сына, который молча гладит меня по голове. И старшего, что тихо вжался в подушку, старается быть невидимым.

В два метра синей ткани вшито несколько лет моего бесполезного бегства через полмира. Как в «Хоббите»: туда и обратно.

В этих штанах мне мерещится придвинутый комод к двери детской комнаты изнутри. Где мы с мальчишками втроем спим на одном матрасе, и под моей подушкой кухонный нож. По ту сторону комода и двери ждут нас завтрашние шаркающие шаги и бесконечные, «прости, я так люблю вас, что не представляю, как жить?!". Однажды ты выбьешь эту дверь ногой посреди ночи, проверяя дома я или нет.

В эти штаны, как клещ, въелась память о полицейских, разводящих руками: "ну еще же не убил никого, что поделать? Как совсем уж будет убивать, позвоните по этому номеру." И много, много денег, которые оказались вовсе не деньгами. А кровью и слезами.

 К черту иди,  шепчу в песок.

По пикселям, медленно перевожу глаза с тайца вправо. Там, в море, цепляюсь за солнечные макушки детей. Еще пока не понимаю, надо ли позвать их или наоборот. Мальчишки, почуяв, машут мне. Белые зубы на загорелых лицах, белые брызги пены на синем. Что-то вопят.

Хочу поднять руку и помахать в ответ. Но рука прилипла к купальнику. Как и моя улыбка к стенкам живота. Я маленький застывший кролик в новом красном купальнике на желтом песке. Райский тропический остров, пальмы, теплый океан и моя ледяная фигура. Красиво.

Он все еще смотрит на меня, улыбается. И ползет зачем-то, все ближе, ближе. Именно ползет. Как змея. Нет, чтобы как человек Нет. Ползет ко мне на попе, волоча ноги в мокрых штанах, тянет руки.

 Господи, твою ж душу мать!  Вообще-то вырвалось совсем другое слово.

Я поворачиваюсь к тайкам на соседнем полотенце, в двух метрах от меня:

 Это ведь просто пьяный чувак, да?  говорю им по-русски и подмигиваю.

Тайки радостно кивают мне, макают куриные ножки в алый соус и откусывают вкусно. Как же хорошо. Да?

Да Арой-Арой. Тайки смеются, снова кивают, жуют.

 Вкусно им. А я? Я взрослая женщина. Красивая, молодая. В безопасности. Все позади. Все в порядке. Я больше не кролик!

Дышу. Делаю селфи, картинка смазана. Еще одно, и еще. Растягиваю губы в улыбку. Как подтверждение миру, и себе, что я есть. Я жива. Буду жить долго и счастливо.

Помогает, вроде Еще немного, совсем чуть-чуть давит в груди, но что за фигня? Теперь уже больно не за себя, за него. За этого круглолицего, мокрого, чуть перебравшего тайца. Ведь он здесь ни при чем. И кто-то его ждет дома Господи, пусть он дойдет домой, и все будет в порядке, чего я накинулась на человека?

Отлепляю от купальника руку. Машу ею детям.

 Эй, вы! Соленые селедки! Хотите спрайту?

Что кричат не слышно. Читаю ответ по всплескам: да, гребем!

Невинный таец в страшных штанах теряет к моей персоне интерес. Его внимание вдруг поглощает прибой. Он сидит лицом к нему, по пояс в воде. Погружает ладони в пену, поднимает их и шлепает по ней со всей дури. Капли плюхаются на его лицо. А он мычит и воет, будто впервые видит их

Я кладу вещи в пляжную сумку. Мальчишки подбегают, вкручиваются вдвоем в одно полотенце и становятся двухголовым махровым существом.

 Там, короче, это, мам

 Мы видели.

 Я-я! Эм-м

 Полосатую длинную рыбину!

 Да бли-ин!!! Это я-я-я хотел сказать первый

 Так и говорил бы, чего экаешь-бекаешь?

И что-то там еще спорное, важное. Махровое, любимое мое чудище упивается спрайтом и вопит в два горла о внеземной морской жизни. Шевелит губами, ушами и ногами. И само похоже на веселого марсианского спрута. Я на секунду любуюсь им, не вникая в слова. И вспоминаю все

 Так, дети. Быстренько. Допиваем, высыхаем и поехали. Домой хочу.

Пока они моют ведерки и формочки от песка, натягиваю платье на мокрый купальник, на песочные ноги шлепки. Все чешется, но мне плевать.

Домой Оборачиваюсь напоследок: «Вот тебе!». Показываю мысленно средний палец. Но это я не ему. Это я своей памяти.

Вижу, как он барахтается по пояс в море. Рядом с ним уже откуда-то взялся второй таец, помоложе. Вот помогает тому встать и выводит из моря в обнимку. Прибой цепляется за трико-штанину и приподнимает ее на левой ноге. Там, под ней, что-то тонкое, будто подламывает хромого, и он падает в воду. Качаю осуждающе головой: люди, как же вы задолбали бухать

Молодой таец улыбается мне и хватает его за пояс, тащит через топи песка на себе. Море облизывает уже обе безвольные ноги в растянутых штанах. И очерчивает тонкие струнки в мокрых полосках ткани Ноги протезы, мужчины, который впервые после долгих больниц, коек сам дошел до моря. И блаженно рад ему.

Я смотрю на них, тоже оседаю в песок. Мне так сейчас стыдно: перед ним, перед собой. Слезы текут по щекам и рукам. Плачу. Оттого что я человек, оттого, что мне бывает больно. Оттого, что тоже делаю больно другим, часто. Сильно. И никуда не деться. Плачу, что я машина рефлексов, жертва своей памяти, генетики, биохимии, воспитания, опыта и привычек ума. И это навсегда, до самой смерти: чувствовать, стыдиться, причинять боль, изнывать от боли Прощать.