На какой‑то миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках не держал.
Я вскочил и побежал за ним.
— Простите… — остановил я его, вглядываясь в знакомые черты. — Женька?.. Евгений Григорьевич?
— Вы ошиблись.
Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр голоса был тот же.
— А что, похож? — усмехнулся он.
— Поразительно.
— Бывает, — пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в состоянии полной душевной смятенности.
Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще — невыносимого одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
Именно это и случилось.
— Сережка! Сергей Николаевич! — окликнул меня невысокий седой человек в замшевой курточке на «молниях». (Этого человека я никогда раньше не видел.) — Поди‑ка на минутку.
Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем Николаевичем.
— Есть новость. — Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал: — Обалдеешь: Сычук остался.
— Какой Сычук? — удивился я. — Мишка?
— Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
— Что значит «остался»?
— Как остаются? Он же на «Украине» поехал вокруг Европы. Знаешь ведь…
Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
— В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не то в Германии: не знаю, как они ехали — в Одессу или из Одессы.
— Подлец, — сказал я.
— Будут неприятности.
— Кому?
— Ну, тем, кто ручался, и так далее, — усмехнулся человек в замше. — Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты‑то ни при чем, конечно.
— Еще бы, — сказал я.
Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
— Ты что‑то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
— Чему?
— Творишь… или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
— Дела, — сказал я неопределенно.
— Хитришь, старик, — подмигнул он. — Ну, пока.
И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек, впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя. Что Москва есть Москва, только чуть‑чуть другая в деталях. Что есть Одесса, Турция и Германия. Что пароход «Украина», как и у нас, совершает рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой‑то редакцией и что в этом мире Мишка Сычук тоже оказался подонком.
Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру «Россия»
— здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, — я встретил Лену.