Но молить о пощаде было поздно. За стеклами очков без оправы зеленые глаза напудренной фанатички налились убежденностью; подойдя вплотную, она вцепилась ему в руку.
Ни за что она была немолода и с трудом справлялась с одышкой, ни за что не позволяйте деньгам себя изменить, кем бы вы ни были. Деньги никогда никого не делали счастливым. Это только Ему под силу. Она достала из сумочки размером как раз для «люгера» открытку с изображением Иисуса и сунула ему в руку. «Нет человека праведного на земле, напомнила ему она, который делал бы добро и не грешил бы[1]. Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас»[2].
Позже тем утром он потягивал у стойки кофе в кафе рядом с офисом инвестиционного консультанта, изучая впервые в жизни деловую страничку утренней газеты, и тут подошла женщина средних лет и с улыбкой сообщила ему, что, прочитав в «Карновском» о том, как он шел к сексуальной свободе, она сама стала менее «зажатой». В банке в Рокфеллер-плаза, куда он зашел обналичить чек, длинноволосый охранник шепотом спросил его, можно ли потрогать пальто мистера Цукермана хотел, вернувшись вечером домой, рассказать об этом жене. Когда он шел через парк, симпатично одетая молодая истсайдская мамаша, гулявшая с ребенком и собакой, преградила ему дорогу, сказав: «Вам не хватает любви, вам все время не хватает любви. Мне жаль вас». В зале периодики публичной библиотеки пожилой джентльмен постучал ему по плечу и с сильным акцентом с таким говорил дедушка Цукермана сообщил, что ему очень жаль его родителей. «Вы не всю свою жизнь описали, сказал он с грустью. В вашей жизни куда больше всего. Но вы это просто опустили. Чтобы свести счеты». И, наконец, дома в холле его ожидал крупный веселый темнокожий мужчина из электрокомпании, чтобы снять показания счетчика. «Слушайте, так вы прямо все это вытворяли, что в книжке? Со всеми этими телками? Ну вы даете!» Показания счетчика снимает. А люди они не показания счетчика снимают, они его книгу читают как его показания.
Цукерман был высокого роста, но не такой высокий, как Уилт Чемберлен[3]. Худой, но не такой худой, как Махатма Ганди. Одет он был как обычно: бежевая вельветовая куртка, серый свитер с высоким горлом, хлопковые брюки цвета хаки не без элегантности, но не Рубироса[4]. Темными волосами и крупным носом в Нью-Йорке никого не удивишь это же не Рейкьявик и не Хельсинки. Но раза два, три, четыре в неделю его все-таки замечали. «Это Карновский!» «Эй, Карновский, ты поосторожнее, за такое и арестовать могут!» «Эй, Гил, хочешь, трусики покажу?» Поначалу, услышав, как его окликают на улице, он в ответ махал рукой демонстрировал, что он свой парень. Как было проще, так он и поступал. Потом стало проще делать вид, что он не слышит, и идти дальше. Потом стало проще делать вид, что ему что-то послышалось, будто это случилось в мире, которого не существует. Перевоплощение они воспринимали как саморазоблачение и обращались к персонажу из книги. Цукерман пытался воспринимать это как похвалу он убедил настоящих людей в том, что и Карновский настоящий, но в конце концов стал делать вид, что он это только он сам, и быстрыми мелкими шагами шел дальше.
В конце дня он отправился из своего нового квартала в Йорквилл и на Второй авеню нашел именно то пристанище, которое искал. Идеальное местечко, где можно спокойно посидеть с вечерней газетой во всяком случае, так ему показалось, когда он заглянул внутрь через увешанную палками салями витрину: официантка лет шестидесяти с потекшим макияжем и в стоптанных шлепанцах, а за стойкой с сэндвичами гигант в белом, как манхэттенская слякоть, фартуке и с разделочным ножом. Было самое начало седьмого. Достаточно времени, чтобы съесть сэндвич и вернуться к семи домой.
Прошу прощения
Цукерман поднял взгляд от захватанного меню: у его столика стоял мужчина в темном плаще. С десяток остальных столов пустовали. Незнакомец держал шляпу в руке, всем своим видом показывая, что снял ее в знак уважения.
Прошу прощения, я только хотел вас поблагодарить.
Мужчина был крупный, широкогрудый, с покатыми плечами и мощной шеей. Его лысую голову прикрывала единственная прядь волос, а в остальном внешность его была мальчишеская гладкие румяные щеки, живые карие глаза, крючковатый нос торчком.
Поблагодарить? За что?
Впервые за полтора месяца Цукерман решил притвориться, что он совершенно другой человек. Он учился жить в новых обстоятельствах.
Его поклонник счел это скромностью. Живые, грустные глаза влажно блеснули.
Господи, да за все! За юмор. За сострадание. За понимание наших глубинных мотивов. За все, что вы напомнили нам о человеческой комедии.
Сострадание? Понимание? Всего несколько часов назад старик в библиотеке сообщил, как ему жаль его родителей. Сегодня его встречали то так, то этак. Очень любезно с вашей стороны, сказал Цукерман.
Незнакомец показал на меню в руке Цукермана:
Прошу вас, заказывайте. Никак не хотел вам навязываться. Был в уборной, вышел и глазам своим не поверил. Встретить вас в подобном месте! Я только хотел подойти и поблагодарить вас перед уходом.
Все в порядке.
Самое невероятное, что я тоже из Ньюарка.
Да что вы?
Родился там и вырос. Вы уехали в сорок девятом, да? Теперь это совершенно другой город. Вы бы его не узнали. Вам бы не понравилось.
Да, мне рассказывали.
Сам я до сих пор там. Тружусь на износ.
Цукерман кивнул и помахал официантке.
Вряд ли люди могут оценить то, что вы делаете для старого Ньюарка, если они сами не оттуда.
Цукерман заказал сэндвич и чай. Откуда он знает, что я уехал в сорок девятом? Наверное, в «Лайфе» прочел.
Он улыбнулся, ожидая, когда же незнакомец тронется в путь, за реку.
Вы, мистер Цукерман, наш Марсель Пруст.
Цукерман рассмеялся. Он представлял это немного иначе.
Я серьезно. Без шуток. Боже упаси! На мой взгляд, вы и Стивен Крейн вот два великих ньюаркских писателя.
Очень любезно с вашей стороны.
Есть еще Мэри Мейпс Додж, однако «Серебряные коньки» хоть и прекрасная книга, но детская. Я бы поставил ее на третье место. И Лерой Джонс, но его я без колебаний ставлю на четвертое место. Я это говорю безо всяких расистских предрассудков и никак не увязываю это с трагедией, которую переживает город в последние годы, но то, что он пишет, это не литература. На мой взгляд, это негритянская пропаганда. Нет, из писателей у нас вы и Стивен Крейн, из актеров Род Стайгер и Вивиан Блейн, из драматургов Дор Шери, из певцов Сара Воэн, из спортсменов Джин Хермански и Херб Краутблатт. Я нисколько не хочу ставить в один ряд спортивные достижения и ваши книги. Я уверен, что настанет время, когда школьники будут приезжать в Ньюарк, чтобы
Что вы, сказал Цукерман его это забавляло, но он никак не мог понять причины таких словоизвержений, что вы, вряд ли школьников станут возить туда из-за одного меня. Тем более что «Империю» закрыли.
«Империей» назывался давно прекративший свое существование стрип-клуб на Вашингтон-стрит в его полумраке многие парнишки Нью-Джерси впервые увидели трусики-стринги. Одним из них был Цукерман, другим Гилберт Карновский.
Мужчина вскинул руки и шляпу, мол, сдаюсь.
Что ж, у вас и в жизни исключительное чувство юмора. Мне на такое и ответить достойно не удастся. Но вы еще увидите! К кому еще им обратиться, когда они захотят вспомнить, каково это было в старые времена. В «Карновском» вы навеки вечные запечатлели то, каково это расти в нашем городе, будучи евреем.
Еще раз большое вам спасибо. Правда, спасибо за все ваши добрые слова.
Подошла официантка с его сэндвичем. На этом разговор должен закончиться. Собственно, приятно закончился. За словоизвержением больше ничего и не было только то, что книга кому-то понравилась. Чудесно.