Это мистер Цукерман, он пишет рассказы, сказал Лонофф, ласково меня поддразнивая, будто он стал моим дедушкой. Я дал вам почитать его сочинения.
Я встал и пожал ей руку.
А это мисс Беллет. Она когда-то была моей студенткой. Вот, приехала к нам на несколько дней и взяла на себя труд разобрать мои рукописи. Тут меня уговаривают отдать на хранение в Гарвардский университет те клочки бумаги, где я кручу свои фразы. Эми работает в библиотеке Гарварда. Библиотека Афины только что сделала ей исключительное предложение, но она говорит, что привыкла к жизни в Кеймбридже. А тем временем хитроумно использует свое пребывание здесь, чтобы убедить меня
Нет-нет-нет! пылко возразила она. Если вы так к этому относитесь, мои попытки обречены. Особую мелодику речи мисс Беллет хотя ей и так хватало очарования придавал легкий иностранный акцент. Маэстро, объяснила она, повернувшись ко мне, по своему характеру склонен к контрсуггестии.
И к прочим контрам, простонал он, давая понять, что психологический жаргон его утомляет.
Я только что нашла двадцать семь вариантов одного рассказа, сообщила она мне.
Какого именно? заинтересовался я.
Жизнь ставит в тупик.
И ни один из них, вставил Лонофф, не получился.
Вам за ваше терпение памятник должны поставить, сказала она ему.
Он указал на выпиравшую из-под застегнутого пиджака округлость живота:
Вот он, памятник.
На занятиях по писательскому мастерству, сказала она, он говорил студентам: В жизни главное терпение. Мы никак понять не могли, что он имеет в виду.
Вы понимали. Не могли не понимать. Дорогая моя юная леди, я научился этому, наблюдая за вами. Но я ничего не умею ждать! сказала она.
Умеете.
Разрываясь от неудовлетворенности.
Если бы вы не разрывались, сообщил ей учитель, терпение вам было бы ни к чему.
У шкафа в холле она сняла мокасины, в которых была в гостиной, надела белые шерстяные носки и красные сапоги. Сняла с вешалки клетчатую куртку с капюшоном, в рукав которой была засунута белая шерстяная шапочка с пушистым помпоном, висевшим на длинном витом шнурке. Только что я видел, как она перешучивалась со знаменитым писателем и держалась так легко и уверенно, что я и сам почувствовал себя чуть ближе к внутреннему кругу, а тут вдруг эта детская шапочка! Теперь она была одета как маленькая девочка. Для меня было загадкой, как у нее получается вести себя так мудро и одеваться так по-детски.
Я стоял вместе с Лоноффом у открытой двери и махал ей на прощание. Теперь я благоговел перед двумя людьми в этом доме.
Пока что только дул ветер, снег еще не валил, но в саду Лоноффа уже почти стемнело и, судя по звуку, надвигалось нечто угрожающее. Между пустынной немощеной дорогой и домом первым барьером стояли две дюжины старых диких яблонь. Далее шли густые зеленые заросли рододендронов, затем широкая каменная стена с пробоиной как гнилой зуб в центре, затем метров пятнадцать занесенной снегом лужайки, и, наконец, уже у самого дома будто оберегая его нависали над крышей три клена судя по размерам, ровесники Новой Англии. Сзади дом выходил на бескрайние поля, погребенные под снегом с первых декабрьских метелей. Дальше внушительно возвышались лесистые горы череда тоже поросших лесом холмов, заползавшая на территорию соседнего штата. Я предположил, что даже у самого бешеного варвара ушло бы несколько зимних месяцев, чтобы преодолеть заледеневшие водопады и продуваемые ветрами леса этих гор и добраться до кромки лоноффских лугов, вышибить заднюю дверь дома, вломиться в кабинет и, размахивая шипованной дубиной над крохой Оливетти, пророкотать басом писателю, печатающему двадцать седьмой вариант рассказа: Ты должен изменить жизнь! Но даже он мог дрогнуть и вернуться в лоно своей варварской семьи, доберись он до черных массачусетских гор в такую ночь, как эта, перед самым ужином и незадолго до новой бури, несущейся с самого края света. Нет, по крайней мере сейчас Лоноффу, похоже, внешний мир никак ничем не угрожал.
Мы постояли на крыльце, пока Лонофф не убедился, что она очистила и ветровое стекло, и заднее они уже заледенели, и на них налип снег.
Поезжайте как можно медленнее! крикнул он.
Чтобы залезть в крохотный зеленый рено, ей пришлось приподнять край юбки. Над сапогами я увидел кусочек ноги и тут же отвернулся, чтобы меня ни в чем не заподозрили.
Да, будьте осторожны! крикнул я, выступив в облике мистера Цукермана, писателя. Там скользко, дорога обманчивая.
У нее замечательная проза, сказал мне Лонофф, когда мы вернулись в дом. Лучшее из всего, что я читал у студентов. Поразительная ясность. Поразительное чувство юмора. Впечатляющий интеллект. Она писала рассказы об университете и в одной фразе могла поймать всю суть. Она использует все, что видит. И прекрасно играет на фортепьяно. Исполняет Шопена с невероятным обаянием. Когда она только приехала в Афину, она играла на пианино нашей дочери. И я ждал вечера, чтобы ее послушать.
Да, девушка удивительная, сказал я задумчиво. А откуда она родом?
К нам она приехала из Англии.
Но акцент
А он и делает ее обворожительной, ответил он.
Согласен, только и осмелился сказать я и подумал: хватит стесняться, хватит по-мальчишески зажиматься и почтительно помалкивать. Передо мной, в конце концов, автор рассказа Жизнь ставит в тупик, кто, если не он, знает, что к чему?
Мы стояли у камина и грелись. Я повернулся к Лоноффу и сказал:
Думаю, я бы непременно потерял голову, если бы преподавал у таких красивых, талантливых и обворожительных девушек.
На что он ответил просто:
Значит, вам не следует этим заниматься.
* * *
Сюрприз да, еще один ждал меня за ужином. Лонофф откупорил бутылку кьянти, уже стоявшую на столе, и произнес тост. Дав жене знак тоже поднять бокал, он сказал:
За замечательного нового писателя!
Что ж, тут я наконец расслабился. Стал рассказывать о месяце, проведенном в Квосее, о том, как мне нравится тамошняя безмятежная красота, как нравится ходить на закате по тамошним тропам, а вечерами читать у себя в комнате в последнее время я перечитывал Лоноффа, но об этом упоминать не стал. После его тоста мне стало ясно, что я не потерял в его глазах, признавшись, что меня увлекают умные хорошенькие студентки, и я не хотел рисковать и злить его лестью. С гиперчувствительным льстецом Уиллисом, запомнил я, он разговаривал по телефону меньше шестидесяти секунд.
Я рассказал Лоноффу, как приятно просыпаться по утрам, зная, что впереди долгие свободные часы, которые можно занять работой. Когда я был студентом, солдатом, продавцом подписок, у меня не выдавалось столько времени подряд для сочинительства, я не жил прежде в такой тишине и уединении, не бывало, чтобы мои немногие потребности удовлетворяли так быстро, как это делал персонал в Квосее. Все это казалось мне чудесным, волшебным даром. Всего несколько вечеров назад метель мела весь день, и после ужина я отправился вместе с рабочим колонии расчищать на снегоуборочной машине дороги, которые ветвились на много миль по лесам Квосея. Я описывал Лоноффу, как мне весело смотреть, когда машина сгребает снег, а затем эти холмы снега валятся в свете фар в лес; мороз и лязганье цепей на колесах мне казалось, что после долгого дня за моей Оливетти мне больше ничего не надо. Я полагал, что вопреки самому себе я говорю, не питая никакой писательской корысти, но все рассказывал и рассказывал про долгие часы на снегоуборочной машине после долгих часов за столом: я не просто хотел убедить Лоноффа, что духом я чист и непоколебим, проблема была в том, что мне самому хотелось в это верить. Проблема была в том, что мне хотелось быть полностью достойным его пронявшего меня тоста.