С самого начала своего движения сюрреалисты проявляют воодушевлённый интерес к творчеству Фрейда и психоанализу. Причиной тому не столько терапевтические достоинства последнего, сколько его теоретические основания, провозглашавшие закон желания желания сексуального единоличным правителем, как в глубинах психики каждого из нас, так и в хитросплетениях жизни общественной. Как демонстрируют Фрейд и его ученики, мощь этой бессознательной власти влечений, этого либидо, должна быть перенаправлена, укрощена, подавлена или сублимирована для того, чтобы стали возможны какие-либо социальные связи, будь то в примитивных культурах или современной западной цивилизации: расплатой тут становится неизбежное «недовольство культурой», за которой тянется тяжкое бремя неврозов, а то и психозов. Эту историческую неотвратимость сюрреалисты отвергают, видя в ней аналог давней христианской стигмы первородного греха, и, включая значительную часть психоаналитических концепций в свой теоретический арсенал, они стремятся прийти к самобытной сюрреалистической практике психоанализа как, например, Андре Бретон в «Сообщающихся сосудах» или Сальвадор Дали с его паранойя-критическим методом. Кревель не останется в стороне от такого процесса присвоения, переосмысления этой новой науки о человеке. Так, он ставит под сомнение универсальность Эдипова комплекса, лежащего в основе фрейдистской антропологии, заявляя в «Да вы сошли с ума!»: «Горе тому, кто не жаждет возлечь с собственной матерью. По сути, страдающих комплексом Эдипа нельзя даже назвать больными: таковых почти всё человечество. Я же, несчастный одиночка, напротив, поражён симплексом анти-Эдипа и могу, точно святая Тереза, вопить на каждом углу, что страдаю от невозможности страдать». Сегодня мы знаем, сколь экстравагантную конструкцию возвели на этом симплексе анти-Эдипа Жиль Делёз и Феликс Гваттари, не признав, однако, своего долга перед Кревелем или румынским сюрреалистом Герасимом Лукой, исследовавшим В 1940-Х «возможность неэдипова самоубийства»
3
В 1929 году сюрреалистическое движение переживает масштабный кризис, результатом которого становится обновление его теоретических баз во «Втором манифесте сюрреализма» и запуск в следующем году нового журнала «Сюрреализм на службе революции». Отправной точкой этого кризиса послужило проведение опроса, обращённого близким движению интеллектуалам-революционерам и призванного исследовать возможность и условия совместной подрывной деятельности. В своём ответе Кревель предлагает «договориться по конкретным пунктам, как-то: колониальный вопрос новый закон, грозящий сроком от одного до пяти лет тем, кто в письме или на словах пытается нанести урон престижу Франции закон об уважении к военным». Последовавшее собрание оборачивается провалом, участники не могут прийти к согласию, однако в статьях для нового журнала и в книге «Клавесин Дидро» (1932) Кревель ставит своё предельно едкое письмо «на службу революции», с особенной яростью нападая на патриотизм, колониализм, расизм, религию и, конечно, семью: всё то, что движет аффективные и культурные шарниры надстроек буржуазного государства и западной цивилизации. Подобно другим сюрреалистам, в качестве теоретического инструментария он без колебаний избирает диалектический материализм (можно лишь пожалеть, что его прочтение у Кревеля не оказалось столь же сюрреалистическим, как ранее психоанализа) и, конечно, пытается особенно в «Заметках к будущей психо-диалектике» добиться смычки марксизма и теорий Фрейда. Такой подход тогда казавшийся во Франции как минимум ересью и для последователей Маркса, и фрейдистов приводит сюрреалистов к новаторским теориям, во многом перекликающимся с наработками Вильгельма Райха в его исследованиях «психологии масс и фашизма» или Маркузе и франкфуртской школы. Впрочем, сюрреализм никогда не думал становиться неугомонным отпрыском фрейдо-марксизма, изначально невозможной амальгамы, подобной в этом другим идеологиям, которые, не успев сформироваться, уже обнаруживают внутренние противоречия. Хотя Кревель и другие сюрреалисты могли познакомиться с основными работами Фрейда, Отто Ранка и даже К.Г. Юнга (теми, что были тогда переведены), а также отмечали несомненный интерес первых трудов Жака Лакана (не скрывавшего, что многим обязан Дали), марксизм они прежде всего усвоили сквозь призму своего открыто провозглашённого в 1925 году восхищения СССР и диктатурой большевизма, ошибочно отождествлённых с построением коммунизма. Такое восхищение неминуемо вынуждало сюрреалистов подстраивать своё понимание революции под то, которое по указке московской олигархии проталкивала компартия (французская секция Коминтерна, позднее КПФ). Всё это выливалось в утомительные склоки с культурными организациями-сателлитами партии, но даже прекрасно видя интеллектуальную посредственность и двуличие их руководителей, сюрреалисты надеялись с помощью таких комитетов и фондов донести подрывные идеи и практики движения до революционного пролетариата или того, что могло за него сойти под сенью алого стяга с серпом и молотом.
Так Рене Кревель, отныне усердный читатель Маркса, Энгельса, Гегеля, Фейербаха и Ленина, вместе с другими сюрреалистами отдаётся агитработе, когда немного отпускает болезнь, и ему не нужно отправляться в очередной санаторий. Не вступая собственно в партию, он записывается в организацию, к ней приближённую Ассоциацию революционных писателей и художников (AEAR), которую покидает годом позже, после исключения Андре Бретона, но возвращается в 1934 году: надвигавшаяся угроза гитлеровского режима убеждает его, что сталинистские объединения пока наиболее действенны в борьбе с заразой фашизма, разъедающей социальные структуры и во Франции. В перерывах между курсами лечения в Швейцарии он активно работает в AEAR, сотрудничая с её журналом «Коммуна», которым руководит бывший сюрреалист Арагон, и с головой окунувшись в деятельность Комитета Тельмана, направленного на помощь коммунистам Германии, которых преследуют и гонят из страны нацисты. Для Кревеля не секрет, что удел гомосексуалов в СССР вряд ли лучше, чем в Германии, но он упорно отказывается ставить под сомнение мнимые достоинства советского режима и не хочет видеть в нём красный фашизм, столь же преступный, как и фашизм коричневый. Действительно, тогда никто из сюрреалистов ещё не взошёл до того ясного анализа ситуации, который во время московских процессов предложит Бретон (19361937). Однако Кревель, считая, что друзья не во всём поддерживают его усилия, постепенно отдаляется от былых соратников. В 1933 году он выпускает последний роман «Ноги на стол» (неоконченный «Разбившийся роман» увидит свет лишь в 1989-м), после чего из-под его пера выходят лишь критические заметки для разного рода криптосталинистских листков и для «Минотавра», нового журнала, который, не будучи полностью сюрреалистическим, всё охотнее открывает свои страницы Бретону сотоварищи при условии по возможности неполитического характера такого сотрудничества. Кревель усматривает в этом откат сюрреализма на позиции чистой эстетики мнение, которое разделяют Рене Шар и Тристан Тцара. Однако подобная критика движения, которое в те годы решительно шагнуло за пределы Франции, не выливается в какое-то конкретное предложение: напротив, Шар просто отходит от коллективных действий, Тцара отказывается от них со скандалом, да и сам Кревель с начала 1935 года мыслит себя вне рамок группы Бретона. Впрочем, его многочисленные тексты для AEAR, появлявшиеся в «Коммуне», свидетельствуют: от основополагающих принципов сюрреализма он не отступил, обличая, например, нацизм Хайдеггера за несколько десятилетий до того, как тем же путём решат последовать интеллектуалы из Сен-Жермен-де-Пре