– Что с тобою, Энн? Он же тебе не нравится.
– Да, не нравится. – Энн замерла: островок неподвижности в море лихорадочной суеты.
– Но это же прощание с летом! – подумала Сеси. – Возвращение лета перед приходом зимы.
– Лето, – сказала Энн. – Прощание.
– Самое время потанцевать, – подумала Сеси.
– …танцевать, – пробормотала Энн.
А потом она была в ванне, и мыльная пена на ее гладких, как у нерпы, плечах, и маленькие гнезда пены у нее под мышками, и теплая плоть ее грудей скользила в ее ладонях, и
Сеси шевелила ее губами, складывая их в улыбку, подгоняла ее тело и не давала передышки, иначе все может рухнуть. Энн Лири должна все время двигаться, действовать,
намылиться здесь, ополоснуться там, подняться из ванны.
– Ты! – Энн увидела себя в зеркале: сплошь белизна и румянец, лилии и гвоздики. – Кто ты такая?
– Семнадцатилетняя девушка. – Сеси глядела из ее фиалковых глаз. – Ты не можешь меня увидеть. Ты знаешь, что я здесь?
– Что-то тут не так, – покачала головой Энн. – Наверное, моим телом завладела предосенняя колдунья.
– Почти угадала, – рассмеялась Сеси. – Одевайся!
Прекрасное ощущение тонкого шелка, ползущего по шелковистой коже. А затем – окрик со двора.
– Энн, Том вернулся!
– Скажи ему… нет, подожди. – Энн села на стул. – Я не пойду на эти танцы.
– Что? – возмутилась ее мать.
Сеси испуганно вздрогнула. Ведь ясно же было, что нельзя оставлять Энн без присмотра, ни на секунду нельзя, ни на полсекунды. А тут вдруг донесся рев машины, спешащей
через залитое лунным светом поле, и ей захотелось найти Тома, посидеть немного в его голове и ощутить, что это такое – быть двадцатидвухлетним юношей в такую ночь. Она
было кинулась ему навстречу, а теперь пришлось вспугнутой птицей, опрометью летящей в оставленную клетку, стремглав нестись в смятенную голову Энн.
– Энн!
– Скажи ему, чтобы уходил!
– Энн!
Но Энн была непреклонна.
– Нет, я его ненавижу!
Нельзя было уходить ни на секунду. Сеси влила свою волю в руки юной девушки, в ее сердце, в ее голову, и все тихо, осторожно, чтобы не спугнуть.
– Встань,– подумала она.
Энн встала.
– Надень плащ.
Энн надела плащ.
– Иди!
– Нет!
– Иди!
– Энн, – сказала ей мать, – идешь ты, в конце концов, или нет? Что это с тобой?
– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно.
Комната, полная танцующих голубей, взъерошенные перышки, хвосты наотлет. Комната, полная павлинов, полная сияющих глаз и света, а посреди нее кружится, кружится,
кружится Энн Лири.
– Какой прекрасный вечер! – сказала Сеси.
– Какой прекрасный вечер! – сказала Энн.
– Ты какая-то странная, – сказал Том.
Музыка вихрем кружила их в полумраке; в потоках песни они плыли, они вырывались на поверхность, они тонули и задыхались и вновь всплывали, чтобы хватить глоток воздуха,
они цеплялись друг за друга, как утопающие, и кружились среди шепота и вздохов под звуки «Прекрасного Огайо».
Сеси начала напевать. Губы Энн раздвинулись. Зазвучала мелодия.
– Да, странная, – сказала Сеси.
– Не такая, как всегда, – сказал Том.
– Сегодня – не такая.