«Поэкономнее с боеприпасами Конечно, я мог бы раздобыть еще» говорил он. Его улыбка становилась мрачной, будто при этих словах из какого-то потустороннего мира выплывали вездесущие загадочные тени, от которых предпочтительнее держаться в стороне.
Итак, он оставил ей пистолет, самое свое драгоценное достояние. Она спрятала его, не распаковывая, в потайных глубинах своей сумочки. Вряд ли полиция станет рыться в ящиках стола, когда налицо самоубийство, но лучше не рисковать. Берни хотел, чтобы пистолет перекочевал в ее владение, и она не собиралась так запросто с ним расставаться. Она присела рядом с трупом, свесив сумочку на пол, и шепотом прочла заученную в монастыре коротенькую молитву, попросив Бога, в существование которого не очень-то верила, позаботиться о душе Берни, хотя Берни не сомневался, что у него таковой не имеется, после чего замерла в ожидании полиции.
Первый появившийся в кабинете полицейский, несмотря на безупречный профессионализм, был молод и слишком неопытен, чтобы скрыть потрясение и неприязнь при виде столь жестокой смерти, а также свое неодобрение невозмутимостью Корделии. В кабинете он пробыл недолго. Его внимание привлекла записка Берни, которую он подверг длительному изучению, будто надеялся извлечь из послания с того света скрытый смысл. Сложив записку, он сказал:
Пока придется забрать это, мисс. На что он тут намекает?
Ни на что. Это его контора. Он был частным детективом.
А вы работали с мистером Прайдом? Вы были его секретарем?
Партнером. Об этом говорится в записке. Мне двадцать два года. Берни и начал дело. Раньше он работал в Департаменте уголовного розыска столичной полиции с главным инспектором Дэлглишем.
Едва произнеся эти слова, она пожалела о них. Они прозвучали слишком примирительно, слишком наивно, чтобы обелить беднягу Берни. Имя Дэлглиша определенно ничего не говорило молодому полицейскому. А почему должно быть иначе? Откуда ему знать, как часто ей приходилось, вежливо скрывая нетерпение, выслушивать ностальгические воспоминания Берни о его службе в уголовном розыске, пока его не отправили на пенсию по состоянию здоровья, и его хвалебные речи в адрес Адама Дэлглиша, обладающего бесчисленными достоинствами и непревзойденной мудростью. «Шеф ну, тогда он еще был просто инспектором всегда учил нас Однажды Шеф рассказывал про интересное дело Чего Шеф терпеть не мог, так это»
Иногда она спрашивала себя, существовал ли этот образец добродетели в действительности или его всесильную и безупречную фигуру породило воображение самого Берни, которому требовался учитель и герой. Но однажды она с удивлением увидела в газете фотографию главного инспектора Дэлглиша смуглое лицо с сардонической усмешкой, которое при дальнейшем, более пристальном исследовании распалось на россыпь точек, неспособных ответить на ее вопросы. Далеко не вся мудрость, прочно усвоенная Берни, была плодом Божественного откровения. Многое из услышанного от него являлось, как она подозревала, итогом философических умозаключений самого Берни. У нее сложился собственный образ Шефа: гордый, высокомерный, саркастический. Какие мудрые слова нашлись бы у него сейчас, чтобы безутешный дух Берни обрел успокоение?..
Покончив с конфиденциальными переговорами по телефону, полицейский слонялся по конторе, почти не скрывая брезгливого удивления при виде обшарпанной мебели, разваливающегося шкафа с выдвинутым ящиком, в котором красовались плохо отмытые чашки, и ужасающего линолеума на полу. Мисс Спаршотт, застывшая у своей допотопной машинки, взирала на него с отвращением, смешанным с недоверием. Не выдержав, он произнес:
Почему бы нам не попить чаю, пока я дожидаюсь медэксперта? Где тут можно вскипятить воду?
В кладовке в конце коридора. Мы делим ее с другими обитателями этажа. Но разве вам нужен эксперт? Берни мертв!
Официально он не мертв до тех пор, пока его не провозгласит таковым квалифицированный медик. Полицейский запнулся. На всякий случай.
«На случай чего? подумала Корделия. Суда, проклятия, разложения?» Последовав за полицейским, вновь направившимся в кабинет, она тихонько спросила:
Вы не отпустите мисс Спаршотт? Она из агентства секретарей, у нее почасовая оплата. После моего появления она так и не приступала к работе, и я сомневаюсь, чтобы она взялась за дело теперь.
Она видела, как его задела ее очевидная черствость, торгашеское внимание к мелочам, когда на расстоянии вытянутой руки остывает тело Берни. Однако ответ был достаточно бесстрастным:
Я только перекинусь с ней словечком, а потом она может уйти. Здесь не место женщинам.
Его тон свидетельствовал, что женщины вообще не должны здесь появляться.
Сидя в приемной, Корделия отвечала на неизбежные вопросы.
Нет, я не знаю, женат ли он. У меня впечатление, что он разведен: он никогда не упоминал о жене. Он жил по адресу: Кремон-роуд, 15. Я снимала у него комнату, но мы редко виделись в нерабочее время.
Я знаю, где находится Кремон-роуд: там жила моя тетка, когда я был мальчишкой. Это недалеко от Императорского военного музея.
То обстоятельство, что ему была знакома эта улица, казалось, приободрило его и вернуло какие-то человеческие черты. После продолжительных размышлений, сопровождаемых благосклонной улыбкой, он спросил:
Когда вы в последний раз видели мистера Прайда живым?
Вчера, часов в пять вечера. Я раньше ушла с работы, чтобы пройтись по магазинам.
Он не вернулся домой?
Я слышала, что он дома, но не видела его. У меня в комнате есть газовая плитка, и я обычно готовлю у себя, если знаю, что он никуда не отлучился. Сегодня утром я его не слышала, это довольно необычно, но я решила: возможно, он еще в постели. Он обычно встает позже, когда ему предстоит поход в больницу.
Этим утром ему полагалось навестить врача?
Нет, он уже был на обследовании в прошлую среду, но я подумала, ему велели прийти снова. Наверное, он ушел из дому вчера поздно вечером или сегодня на заре, когда я еще спала. Я ничего не слышала.
Разве опишешь ту почти маниакальную деликатность, с которой они старались не сталкиваться в доме, не обременять друг друга своим присутствием, не нарушать уединения! Они только и делали, что прислушивались к шуму спускаемого бачка и передвигались на цыпочках, не зная, свободна ли кухня либо ванная. И он, и она не жалели сил, лишь бы не докучать друг другу. Живя под одной крышей, они почти не виделись вне стен конторы. Она подозревала, что Берни решил покончить счеты с жизнью именно в конторе, потому что не хотел бросить на их дом тень смерти.
* * *
Наконец контора опустела, и она осталась одна. Медэксперт захлопнул свой чемоданчик и удалился; тело Берни, провожаемое взглядами из полуоткрытых дверей, ловко пронесли по узенькой лестнице; последний полицейский затворил за собой дверь. Навечно покинула эти стены мисс Спаршотт, для которой смерть, да еще такая, была худшим оскорблением, чем даже машинка, на которой грех работать квалифицированной машинистке, и туалет, где она не находила привычных атрибутов. Оставшись в полной тишине, Корделия почувствовала необходимость что-то предпринять. Она взялась яростно наводить порядок в кабинете, стараясь оттереть пятна крови на столе и кресле и застирать промокший от крови ковер.
В час дня она выбежала в их излюбленный паб. По дороге ей пришло в голову, что у нее нет больше причин баловать «Золотого фазана», однако она не свернула в сторону, не найдя в себе сил столь быстро забыть о лояльности. Ей никогда не нравились ни этот паб, ни его хозяйка и всегда хотелось, чтобы Берни нашел местечко поближе, где за стойкой их поджидала бы тучная хозяюшка с золотым сердцем персонаж, встречающийся скорее в литературе, нежели в жизни. Стойку бара окружала обычная для этого времени толпа, которой, как всегда, помыкала Мейвис со своей не сулящей ничего хорошего улыбкой. Мейвис меняла наряды трижды в день, прическу раз в год, улыбку никогда. Они с Корделией не испытывали друг к другу ни малейшей симпатии, хотя Берни носился между ними, как старый преданный пес, находя удовлетворение в мысли, что помогает большой дружбе, и не замечая а возможно, просто не желая замечать их чуть ли не физическую ненависть. Мейвис напоминала Корделии библиотекаршу из ее детства, которая прятала новые книги под стол, боясь, как бы их не украли или не испачкали. Возможно, с трудом скрываемая печаль Мейвис объяснялась тем, что ей приходилось выставлять свои богатства на всеобщее обозрение и расточать щедроты у всех на глазах. Двигая по прилавку заказанное Корделией пиво, разбавленное лимонадом, и яйцо по-шотландски, запеченное в колбасном фарше, она произнесла: