Что? повторяю с набитым ртом.
Ваши вещи. Напишите, пожалуйста, список тех вещей, которые нужно привезти, голос ее звучит мелодично, что выглядит уж очень странно. Еще четыре часа назад она была похожа на цепного пса, готового вцепиться в мое горло, если я осмелюсь сказать что-то не так, а теперь чуть ли не ластится как кошка.
Я не понимаю.
Татьяна Федоровна кивает и останавливается напротив меня. Складывает руки перед собой, и я фиксирую все внимание на ее длинных жестких пальцах, которые напряжены. Поднимаю взгляд на лицо на нем добрая улыбка. Лжёт. А я чуть не попалась. Дура!
Кусок в горле застревает. Быстро запиваю водой, проталкивая еду.
Вы будете
Ты будешь здесь жить.
Его голос словно тесак вонзается в позвонки. Я леденею от ужаса и жалею, что до этого момента даже не поинтересовалась, дома ли опекун или уехал. Да и она молчала, явно пуская мне пыль в глаза!
Не оборачиваюсь. Зато вижу, как меняется лицо домработницы. Теперь она верный Питбуль, готовый вырвать мой язык, если я посмею пререкаться с боссом.
Татьяна, проводи нашу гостью ко мне в кабинет, когда она закончит завтракать.
Хорошо. Мегера покорно кивает.
Пресмыкается.
Ненавижу.
Еще что-то, Ян Давидович?
Да, каждый звук, вырывающийся из его рта, пугает до жути, но я упрямо смотрю на домработницу, отмечая каждую эмоцию, которая появляется на ее лице. Пока ничего, кроме слепого обожания, удачно замаскированного под деловитое выражение не вижу. Приготовь мне кофе. Сегодня я работаю дома.
Она кивает, а уголки губ на миг превращаются в улыбку. Неприятная улыбка.
Меня начинает тошнить.
Глава 6
Я стою перед дверьми в кабинет, куда меня проводила домработница и тереблю край футболки. Одежда на мне мятая и несвежая, в подмышках образовались и засохли пятна пота, на животе несколько капель рвоты, которые я безуспешно пыталась отмыть малом. Я бы приняла душ, но переодеться не во что. После разговора с Питбулем разрастается сомнение, что меня отпустят домой. Опекун уже решил мою судьбу, мне лишь остается выслушать условия.
Буду ли я спорить? Скорее всего.
Выиграю ли я спор? Нет.
Выдохнув, стучу и не жду приглашения. Просто вхожу. Дверь не закрыта.
Здесь светло, что странно. В остальной части дома немного мрачно: много камня, дерева и бетона. Пещера есть пещера, а кабинет опекуна отличается. Высокие окна, через которые льется свет. Широкий стол из светлого дерева, шкафы с книгами. Много книг. Очень-очень. Я, наверное, не перечитала и десятой части от того количества, которое книги занимают на полках. И пока я хлопаю ресницами, рассматривая кабинет, до меня доносится голос опекуна. Он стоит за спиной.
Проходи.
Я вздрагиваю от неожиданности и подпрыгиваю, будто пойманный на месте преступления воришка. Отскакиваю, пропуская его вперед. Ошалело смотрю на человека, которого ненавижу всем сердцем, и который так легко проходит мимо.
За семь лет, пока длится его опека надо мной и бизнесом семьи, мы не стояли так близко друг к другу. А теперь за неполный день на расстоянии вытянутой руки дважды.
Прикусив губу, чтобы не выпалить свое возмущение, на которое по факту не имею права, покорно следую за ним, готовясь к обороне.
Смотрю ему в спину. Кажется, это скоро войдет в привычку вот так следовать по пятам и разглядывать плечи, обтянутые светло-серой тканью рубашки и прямую спину.
Опекун приближается к столу и, обернувшись, указывает на стул. Видимо, туда я должна сесть, но ноги против воли останавливаются в полуметре от стула и я замираю, разглядывая опекуна. Он хмурится, расценивая это как жест неповиновения, и повторяет:
Садись.
Делаю пару шагов и плюхаюсь. Несмотря на всепоглощающую ненависть, я его боюсь. Для меня опекун всегда был тем, кого ребенок старается избегать. Вот я избегала и видела его так редко, что не могла считать частью семьи. А ведь он был той самой частью, самой мрачной и самой неродной.
Опекун, то есть Ян Давидович Нармаев был сводным братом моей матери и тем, кому безоговорочно доверял мой отец. Они считали его идеальным кандидатом, я считала его своей главной проблемой. Смерть родителей принесла мне лишь бесконечное горе, а его вечно недовольный взгляд и команды, заставляющие трястись от страха, только усугубляли положение.
Мы ненавидели друг друга.
Он занимает место напротив в хозяйском кресле. Немного разворачивает кресло это чтобы меня не видеть. Я морщусь, но держусь. Не стоит кусаться, пока все не выясню. Смотрю на опекуна, подавляя желание отвернуться. Он похож на моего директора в школе, и я бывала в кабинете директора раза три каждый учебный год. Но причина была иной. Обычно меня хвалили, холили и лелеяли, лишь бы наследница богатой семьи ни в чем не нуждалась, а деньги продолжали поступать. Ведь опекун обеспокоился тем, чтобы школа получала благотворительные взносы, а я оставалась анонимной (по большей части) ученицей, на которую почти не обращали внимания.
Рассказывай.
Порой мне кажется, что опекуну не хватает словарного запаса, чтобы общаться как полагается взрослому образованному, учитывая библиотеку за моей спиной, человеку. Он чеканит каждое слово, словно оно дается с трудом, и опекун предпочел бы вовсе молчать. Заниматься разгадкой я не планирую, как и отчитываться. Поэтому упрямо молчу, давясь собственным ядом.
Опекун подается вперед, опускает руки на гладкую столешницу и смотрит теперь на меня.
Сжимаюсь и чувствую, как подступает тошнота. Неужели меня будет мутить каждый раз, когда он так смотрит словно чертов сканер, от излучения которого вскипают кишки?
Ну же.
Я складываю руки перед собой, переплетаю их на груди и закрываюсь.
Эрика.
Вздрагиваю.
Черт, когда он в последний раз называл меня по имени? Не помню. Может, когда я была крошечной и ходила пешком под стол? Может быть, тогда, но после смерти родителей Никогда.
Чем быстрее расскажешь, что вчера устроила, тем быстрее уйдешь.
Самое длинное на моей памяти предложение. И вполне дружелюбное, если не учитывать того, кто со мной говорит и какие мотивы имеет. Опекун явно не рад видеть меня в своем доме, а я еще меньше рада оставаться здесь.
Сглатываю тошнотворный комок и опускаю глаза, рассматривая блеклый след на футболке. Мне нужно уйти, помыться, переодеться. Просто поспать.
Я планировала устроить вечеринку. Раз уж день рождения нормально не отметила.
Я отметила совершеннолетие неделю назад и даже получила несколько подарков от дальних родственников, друзей нашей семьи (кто все еще помнил), от компании и каких-то неизвестных мне людей. От Лекси тоже. И всё. Опекун, скорее всего, вовсе не планировал вспоминать про меня.
И?
Ему мало! Конечно же, он хочет знать всё.
Просто вечеринка. Пожимая плечами, поднимаю голову. Пусть смотрит мне в глаза. Я не вру. Все, что там случилось дело рук Лекси, а не моих. Я лишь согласилась.
Опекун не смотрит. То есть смотрит в мою сторону, но словно поверх головы. Я мысленно хмыкаю и кривлю улыбку. Ему противно точно так же, как и мне. Взаимно.
Там были несовершеннолетние и алкоголь.
Я пожимаю плечами.
Их не приглашали. Должны были быть только мои одноклассники, которым уже исполнилось восемнадцать.
Нашим с Лекси одноклассникам раньше меня исполнилось восемнадцать. В классе я была самая младшая, так что за этот пункт я точно не переживала, когда Лекси все организовывала. Ох, если бы я только знала Но молчу. Опекун не должен знать, что я раскаиваюсь, сожалею и хочу отмотать время назад. Хотя бы ради того, чтобы не видеть, как Лекси трахается с Деном в моей постели.
Тошнота вновь подступает к горлу.
А наркотики?
Его вопрос бьет под дых.
Наркотики?
Он кивает. Кровь отливает от моего лица и устремляется вместе с сердцем в пятки.