Ты думаешь, прервала она сухо, что в этом покаянии коренится желание мести?
И она замолчала, опуская глаза.
Бог справедлив, начала она после паузы с плачем, он должен покарать виновного. Если я заслужила, пусть меня казнит, но и тот тот должен искупить и ребёнок греха не может быть счастливым, прибавила она.
Силы её покинули, она закачалась и упала на лавку у стены. Устремила на меня глаза.
Ты слуга на дворе? спросила она. Унижаешься? Без имени?
Не жалуюсь, сказал я, судьбу мою переношу и не требую её перемены.
Хотя тебе и мне другая следовала, шепнула она. Но Бог так хотел, благословенна воля Его.
Она вытерла глаза и начала лихорадочно быстро говорить:
Я не должна была тебя видеть, но хотела этого ещё раз. Скажи, что я могу для тебя сделать? Хочу исправить то, что судьба испортила.
Я ничего не желаю, ответил я взволнованно. Позвольте мне только видеть вас и приобрести ваше сердце Я сирота.
Нет! Нет! воскликнула она. Это было бы утешением для меня, а я искуплению жизнь отдала. Монашкой я быть недостойна; то, что это облачение мне позволили надеть, для меня милосердие, но от света должна отказаться и забыть. Я хотела это моё покаяние сделать гласным, открытым, обвинить себя, покрыть себя стыдом. Но семья, но все, кто ней связан, не допустят этого запрут Они сильные Упрекали меня в безумии, сказала она тихо. Да могли бы в нём обвинить.
Она заломила руки, из её глаз катились слёзы. Среди этого набожного расположения искупления были всплески земных воспоминаний и чувств, которые не могли с ним согласоваться.
В раскаянии и смирении коренилось ещё непогасшее чувство мести.
Подумав, она встала с лавки, лицо её нахмурилось.
Я хочу хоть частично исправить несправедливость судьбы, сказала она, у меня есть состояние, перепишу его на тебя, пусть люди говорят, что хотят; мне всё равно Я имею право распоряжаться моей собственностью, но ты должен покинуть двор, отказаться от этой службы.
Мне не нужно было долго раздумывать, чтобы бесповоротно отказаться от этого подарка. Я хотел поцеловать ей руку; она вырвала её.
Не могу принять этого, сказал я. Тогда бы открылось, кто я, ты обвиняла бы себя, а с собой соучастника, ты бросила бы его и себя в добычу людским языкам и злости.
Пусть меня грызут! воскликнула она. Я этого хочу, поэтому я явно приношу покаяние. Хочу, чтобы на меня все указывали пальцем.
А я по жизни должен был бы ходить с этим пятном, сказал я, которого с моего лица ничто бы стереть не могло. Сейчас зовусь сиротой, тогда я должен был бы взять обидное прозвище. Хотите этого своему ребёнку?
Дети должны страдать за грехи родителей, забормотала она мрачно. Это есть в Писании много поколений много
Она вдруг задумалась.
Не делайте этого, добавил я покорно. Бог таких жертв не требует, не принимает благодарно. Матушка, посоветуйтесь с праведными, не делайте без их согласия никакого шага.
Она сидела на лавке, но слёзы на глазах уже высохли и они были только красные от них.
Вся тяжесть покаяния падает на меня, произнесла она, никто разделить его со мной не захочет. Я одна должна до смерти носить пятно и незаживаемую рану. Да я отказалась от ребёнка, теперь ребёнок от меня отказывается. А он
Она не закончила, слёзы из высохших глаз полились снова. Посмотрела на меня, но с гневом и упрёком.
Иди уже, сказала она, иди, моя душа разорвана, ум блуждает; не знаю, что делать; страдаю и умираю, а умереть не могу, а страдать не умею иди.
Она встала со скамьи. Я наклонился, желая поцеловать край её платья, она с отвращением отстранилась.
Умоляю тебя, мама
Не называй меня этим именем, прервала она дико.
Попросите совета благочестивых мужей, которых в нашем городе столько; они успокоят, они укажут покаяние и дорогу.
Они отчитают меня и оттолкнут, прервала она резко.
И, не взглянув на меня, она внезапно вышла; оставшись один, я, перепуганный и скорбящий, потащился из монастыря.
Я видел, что должен позвать кого-нибудь на помощь и на исповеди доверить всё одному из тех монахов, которые авторитетом своего благочестия могли повлиять на беспокойную женщину. Я боялся, как бы безумная от этого покаяния, которое соединялось с чувством мести, она не совершила шаг, который мог её выставить на месть семьи.
Страдание привязывало меня к ней. Она не хотела быть мне матерью, но я хотел быть привязанным к ней ребёнком. Она, как и я, была сиротой, покинутой, предоставленной самой себе. Собственными силами она не могла попасть даже к Богу.
Я выбежал из монастыря, не собравшись с мыслями, не зная, куда идти, когда в голову Привидение мне привело ни один раз слышанное, прославленное благочестием имя отца Ладислава из Гелниова. Я видел этого скромного и смиренного монаха у ксендза Яна Канта, который им восхищался, так же как и он обожал благочестивого магистра. Оба были достойны друг друга.
На одном дыхании я помчался в монастырь Бернардинцев, у дверки беспокойно умолял, чтобы меня к нему впустили. Он был в костёле, на молитве, перед Таинством, но, словно предчувствовал, что кто-то нуждается в его помощи, поцеловав пол, встал и хотел выйти, когда я упал ему в ноги.
Отец мой, воскликнул я, смилуйтесь надо мной, выслушайте меня. Спасите душу, которую только вы можете спасти.
Тут же стояла исповедальня. Ксендз Ладислав вошёл в неё, шепча молитву; я опустился на колени для исповеди и стонущим голосом начал рассказывать ему историю мою и матери.
Перед святым мужем мне не было нужды чего-то скрывать. Я умолял его во имя Бога Живаго спешно помочь мне.
Старичок слушал смиренно, наклонившись ко мне, а когда я закончил, он начертил крестик над моей больной головой.
Иди с миром, сказал он, я сделаю то, на что меня Бог вдохновит. Его благодать неисчерпаема.
С беспокойством в душе я ушёл в замок на свою службу, от которой на этот день я должен был отпроситься, таким слабым и смущённым себя чувствовал.
На следующий день беспокойство увеличилось, когда, побежав в монастырь, чтобы узнать о Навойовой, я получил ответ, что сегодня не смогу её увидеть. Я был вынужден ждать до завтра, решив ходить хотя бы каждый день и навязчиво добиваться, пока не впустят.
Сестра привратница, впустив меня в гостевую комнату, велела ждать. Не скоро послышались медленно переступающие шаги. Я узрел медленно входящую мать, с лицом, залитым слезами, но более спокойную, чем была. Та горячка, которая была отпечатана на её лице, отступила, а вместо неё глубокая грусть облачила исхудавшее и увядшее лицо.
Я упал ей в ноги с великой любовью, которую она, должно быть, почувствовала, потому что не оттолкнула меня.
Ослабев, она села на скамью, то и дело плача, но это были благословенные слёзы, с которыми из души текла боль. Я первый прервал долгое молчание, два дня раздумья сделали меня смелее.
Матушка, сказал я, я ещё раз пришёл к тебе как ребёнок, жаждущий любви. Ты сирота, как и я, ты долгие годы каялась, позволь мне теперь жить для тебя, служить тебе. Королевичи будут теперь постоянно в Кракове, или, по крайней мере, в течение долгого времени. Моя служба при них нетяжёлая. Позволь мне, вместо монастыря, найти тебе дом, где ты могла бы, как тут, молиться, а я мог быть с тобой и прислуживать тебе, утешать Моя сиротская любовь, которой некуда было обратиться, вся для тебя выльется и, может, хоть один день жизни озолотит.
Когда я говорил, она слушала меня без гнева, смотрела на меня и рыдала.
Вдруг, нагнувшись ко мне, первый раз со дней моего детства она поцеловала меня в голову и с горьким стоном вышла.
В этот день я напрасно ждал её возвращения; на следующий день я вернулся с лучшей надежой. Та мысль, которую я бросил, даже не рассудив, как трудно было её исполнить, была смелой. Я только представил себе то удовольствие, какое вкушал бы, ухаживая за бедной женщиной, успокоивая её душу, стараясь убедить, что этот брошенный ребёнок любил её больше всего на свете.