Гиббон пишет, что независимость древней республики Венеция была завоевана мечом, а утверждена пером. Паскаль называет реки ходячими дорогами; венецианские каналы это дороги, которыми ходят черные гондолы, похожие на черные скрипки и напоминающие о музыке еще и тем, что на них не стихают песни.
Как-то я в одном из предисловий написал о Венеции из хрусталя и сумерек. Сумерки и Венеция для меня два почти однозначных слова, только мои сумерки теряют свет и грозят ночью, а венецианские нежны, вечны и не знают ни вчера, ни завтра.
Улочка Больини
Перевод Б. Ковалева
Живущие в эпоху револьвера, винтовки и загадочного атомного оружия, во времена катастрофических мировых войн, кампаний во Вьетнаме и Ливане, мы нередко вспоминаем скромные неприметные стычки, которые случались здесь в 1890-е годы, всего в нескольких шагах от госпиталя Ривадавия. Место между дальней частью кладбища и желтой стеной тюрьмы называлось когда-то Огненной Землей; жители того предместья (по их рассказам) облюбовали этот проулок для поединков на ножах. Дрались, правда, только раз, но потом рассказывали, что стычек было множество. Свидетелей не было, исключением мог стать разве что какой-нибудь любопытный кладбищенский сторож, возможно, он увидел и оценил это стремительное движение стали: пончо на левой руке служило щитом; кинжал метил противнику в грудь и живот; и, если поединщики подобрались умелые, схватка могла длиться долго.
Что бы там ни было на самом деле, отрадно, находясь в этом доме ночью под высокими потолками, знать, что за окном еще остались приземистые домики, а рядом стояли дома-муравейники с большими дворами, и среди них, быть может, еще бродят апокрифические тени этой незамысловатой мифологии.
Храм Посейдона
Перевод Б. Дубина
Подозреваю, что никакого бога морей, как и бога земли, не было: оба этих понятия чужды первобытному уму. Было море и был Посейдон, кроме того бывший морем. Потом пришли теогонии и Гомер, который, по словам Сэмюэла Батлера, переплел комические интерлюдии «Илиады» с позднейшими сказками. Время и войны разрушили изваяние бога, но не тронули его второго воплощения, моря.
Моя сестра любит говорить, что дети старше христианства. Несмотря на иконы и купола, то же самое можно сказать про греков. Впрочем, их религия была не столько учением, сколько собранием снов, божества которых подчинялись керам. Храм датируется пятым веком до новой эры то есть именно тем временем, когда философы усомнились в сущем.
Таинственно все вокруг, но в некоторых вещах эта тайна заметнее. В море, желтом цвете, глазах стариков, музыке.
Начало
Перевод Б. Дубина
Разговаривают двое греков: допустим, Сократ и Парменид.
Условимся не разузнавать их имена; так история будет выглядеть таинственней и безмятежней.
Разговор идет об отвлеченных вещах. Иногда они прибегают к мифам, в которые оба не верят.
Приводимые доводы могут быть ложными и не достигают цели.
Они не спорят. Не хотят ни убедить, ни оказаться убежденными, не думают о победе или поражении.
Они согласны в одном: беседа возможный путь к истине.
Свободные от мифов и метафор, они мыслят, пытаются мыслить.
Нам никогда не узнать их имена.
Этот разговор двух незнакомцев на земле Греции величайшее событие в истории мира.
Молитва и магия остались в прошлом.
Полет на воздушном шаре
Перевод Б. Дубина
Одержимость полетом присуща человеку изначально сошлюсь на сны, сошлюсь на ангелов. Меня дар левитации пока не посещал, и нет ни малейших оснований думать, что за оставшийся срок посетит. Ясно одно: ничего подобного полету в авиалайнере не узнаешь. То, что тебя заперли в аккуратной постройке из металла и стекла, не похоже ни на полет птицы, ни на полет ангела. Ужасающие оракулы бортпроводников с их скрупулезным перечнем кислородных масок, спасательных поясов, боковых дверей и немыслимых воздушных пируэтов не несут и не могут нести в себе никакой загадки. Материки и моря застланы и скрыты облаками. Остается скучать. Другое дело воздушный шар: он дарит ощущение полета, дружелюбное касание ветра, соседство птиц. Но любые слова предполагают общий опыт. Если кто-то никогда не видел красного цвета, я понапрасну буду сравнивать его с кровавой луной Иоанна Богослова или с гневом, застилающим глаза; если кому-то неизвестно редкое счастье полета на воздушном шаре, ему трудно что-нибудь объяснить. Я сказал «счастье» думаю, это самое верное слово. Месяц назад, в Калифорнии, мы с Марией Кодамой оказались в скромной конторе, затерянной в долине Напа. Было четыре-пять часов утра; мы догадывались об этом по первым проблескам зари. Грузовик с корзиной на буксире довез нас до еще более глухих мест. Мы высадились в точке, ничем не отличавшейся от любой другой. Служащие отцепили прямоугольную корзину из досок и прутьев, а потом с трудом извлекли из тюка гигантский шар, расстелили его на земле, начали надувать через специальные отверстия в нейлоновой ткани, и шар, по форме напоминая, как на рисунках энциклопедий, перевернутую грушу, стал постепенно расти, пока не достиг высоты и ширины многоэтажного дома. Ни боковой дверцы, ни лестницы не было, нужно было перелезать через борт. Нас оказалось пятеро пассажиров и пилот, который время от времени поддувал газ в полости гигантского шара. Мы стояли, держась за борт корзины. Рассветало; под ногами с высоты ангельского или птичьего полета открывались виноградники и поля.
Пространству не было предела; беззаботный ветер, несший нас, как неторопливая река, овевал нам лоб, шею, щеки. Все мы, по-моему, почти физически чувствовали счастье. Я пишу «почти», поскольку ни счастье, ни горе не бывают только физическими, к ним всегда примешивается прошлое, окружающее, испуг, другие чувства и мысли. Наш полуторачасовой полет, кроме всего прочего, был еще и путешествием по утраченному раю девятнадцатого столетия. Лететь на шаре, придуманном братьями Монгольфье, означало вернуться к страницам По, Жюля Верна, Уэллса. Я вспомнил, что у этого последнего селениты, жившие в недрах Луны, перелетали с одного яруса на другой с помощью вот таких же воздушных шаров и не испытывали ни малейшего головокружения.
Сон в Германии
Перевод Б. Ковалева
Сегодня утром я увидел сон, который меня потряс, и я решил изложить его на бумаге.
Ты появляешься на свет. Перед тобой пустыня, а за ней пыльные классы или, возможно, пыльные склады, заполненные параллельными рядами очень старых школьных досок, длина которых измеряется лигами или целыми лигами лиг. Сколько складов неизвестно, но их, без сомнения, много. В каждом по девятнадцать рядов школьных досок, на которых кто-то мелом написал слова и арабские цифры. Дверь каждого класса раздвигается на японский манер, и каждая дверь проржавела. Надписи начинаются с левого края доски, и вначале написано слово. Ниже еще одно, и все они следуют алфавитной строгости энциклопедических словарей. Первое, скажем, «Аахен», название города. Второе, написанное точно под ним, «Аар», река в Берне, третье это «Аарон» из колена Левия. Затем идут «абракадабра» и «Абраксас». За каждым словом следует число сколько раз тебе отмерено увидеть, услышать, вспомнить или произнести это слово в течение жизни. Существует число, неизвестное, но определенно конечное, отмечающее, сколько раз между колыбелью и могилой ты скажешь «Шекспир» или «Кеплер». И на последней доске самого отдаленного класса начертано слово «zwitter» «гермафродит» по-немецки, а чуть ниже отмерено, сколько раз ты увидишь город Монтевидео и продолжишь жить. Ниже отмерено, сколько раз ты произнесешь тот или иной гекзаметр и продолжишь жить. И отмерено, сколько ударов собственного сердца ты услышишь, а после этого умрешь.