А еще он подолгу беседовал с отцом, открыв для себя, что этот бесстрастный старик, с которым раньше он виделся так редко, страдает оттого, что старость удерживает его дома. Али Джоша любил путешествия всем сердцем: ни многоголосье мирного разношерстного города, где проходила его уютная старость богатого человека, ни наслаждения гарема не могли его развлечь: он томился по лишениям и неожиданным поворотам судьбы. Он тосковал об ушедших радостях и страхах: об улыбчивых негритянках и туземках, что плясали для него в Тимбукту за мешочек соли, об угодивших в его сети разноцветных птицах, о повергающем в трепет рычании львов в ночной пустыне, о том времени, когда он был молод и спал на песке, зажав в правой руке рукоять кинжала, с сердцем, преисполненным счастья и ужаса.
Отец не скупясь участвовал в дорожных приготовлениях сына, воодушевленный радостью, которой сияли глаза аль-Хакума.
В величественном нагромождении торговых палаток можно было найти все: и упругую твердость индийских мечей, и доспехи из Катая, и египетский лен, и хлопок из Хорасана, и ковры из Тверии. Приходилось пробираться между чародеями, наемниками, ворами. Христиане рассчитывали, сколько мешочков золота или соли нужно заплатить Горному Старцу, чтобы избежать столкновения с его хашидами кровавой армией головорезов, кидающихся в бой с улыбкой на лице, пеной на губах и гимнами во славу смерти.
Те, кто собирался в путешествие, искали проводников бесстрашных и надежных башхамаров, плату за свои услуги берущих вперед. В пустыне Амея путника на каждом шагу поджидают опасности: кроме хашидов и туарегов есть и демоны, и страждущие призраки, и кровожадные джинны. Христианин по имени Марсель, сидя на корточках возле костра, говорил так: «Воистину кровь стынет в жилах от мысли, что женщины своим колдовством могут спрятать луну в раму зеркала, или же в полнолуние погрузить ее в серебряное ведро вместе с мокрыми звездами, или поджарить на сковороде, словно желтую морскую медузу, а ночь в Фессалии черным-черна, и даже люди, меняющие кожу, могут легко ошибиться; все это поистине внушает ужас, но всего этого я страшусь куда меньше, чем вновь встретиться с ливийскими бальзамировщицами в Пустыне цвета крови»
И слушатели содрогались от страха и с благодарностью взирали на городские стены. Окружавшая их пустыня была полна опасностей, но уж этой ночью они будут спать среди людей, а не в окружении песков и их тайн.
В свои шестнадцать лет, с жаждой приключений в сердце и с головой, битком набитой всевозможными историями, аль-Хакум присоединился к каравану, который намеревался пройти через Пылающее Сердце в самом центре Амеи и выйти к морю.
Проводником у них стал Абуль-Бека, человек закаленный, с черным от солнца лицом, иссеченным синими шрамами. Он умело владел и клинком, и копьем и брал за работу десять мешочков соли и два золота. Кроме того, он мог набирать людей по своему усмотрению, ведь каждый караван, который он вел через пустыню, достигал своей цели. Верблюдов два месяца перед выходом отпаивали розовой водой и скармливали им роскошные, как зеленые цветы, артишоки.
Абуль-Бека лично наполнил солью семь кошелей, предназначенных в уплату Горному Старцу.
Оставив за спиной Самарру, в безмолвии пустыни в первый раз за свою жизнь он не слышал пяти ежедневных призывов муэдзина к молитве аль-Хакум совершил открытие: небо бесконечное и синее. Ничто не вставало между караванщиками и необъятным пространством ни пальма, ни купол, ни минарет: в этом вечном лете были только солнце и песок. Позади остались хаммам с клубами пара и прозрачной свежестью бассейнов, нарядные одежды и женщины, которые теперь вспоминались ему как прекрасные животные с плаксивым нравом и нежным телом, питающиеся исключительно сладкими ореховыми лепешками.
После изнурительного дневного перехода ведь с рассвета каждый купец должен был, помолившись, проверить упряжь и переметные сумы лошадей и верблюдов, накормить их и напоить, сложить просторную палатку, приготовить еду и отправиться в пески, в путь Абу аль-Хакум с наступлением темноты принимался мечтать.
Сидя перед входом в свою палатку, разбитую на гладкой стороне дюны, он закрывал глаза и чувствовал, как сердце вступает в незнающее границ пространство и как в этом пространстве его охватывает счастливое ощущение: он человек. И пока душа расцветала, тело его закалялось в трудностях и испытаниях походной жизни.
Пред ними в направлении ветра расстилались дюны: так называемые сифы изогнутые, как сабли, подарившие им имя; вокруг вставали высокие рыжеватые конусы, образуемые сталкивавшимися ветрами, гурды. Путники шли через эрг море песка.
Через два месяца после начала путешествия, в заранее назначенный день, их встретили хашиды. Вынырнули из облака золотистой пыли: десять отроков с застывшей как на лицах темных статуй улыбкой. На их лошадях сверкали золотые седла, а в гривах реяли на ветру красные шелковые ленты. Абуль-Бека преломил с ними хлеб и вручил выкуп. Хашиды, все так же улыбаясь, распрощались с купцами. Поговаривали, что с той же улыбкой на устах они вырезают сердца своих врагов, ведь живут эти люди в крепости Рашида ад-Дина ас-Синана, Горного Старца, где, пресыщенных гашишем, их наперебой ублажают женщины, так что им абсолютно все равно, где пребывать в этом мире или в ином.
Тот день ознаменовался их вступлением в Пылающее Сердце. До мгновения, когда глаза их узрят море, оставалось шестьдесят дней. Там, на берегу, они купят крупный жемчуг и горшочки с икрой кефали, переложенной морской солью, что ценятся в городах на вес золота.
Джинны
Караван остановился в нескольких часах пути от ближайшего оазиса. До наступления темноты оставалось всего ничего, к тому же вокруг простирались базальтовые дюны, сложенные из острых черных камешков, чрезвычайно опасных для верблюдов и коней. Двигаться по таким дюнам можно лишь при свете солнца, так что путники спешились и разбили лагерь. Купцы поужинали и раскурили наргиле. И точно так же, как и в предыдущие вечера, принялись строить планы: как им лучше распорядиться барышами, которые будут получены в конце путешествия, а потом улеглись спать.
Аль-Хакум спать не пошел, он охранял лагерь. Все воины, проводник Абуль-Бека, да и верблюды спали как убитые, вымотавшись после трудного дневного перехода: люди были вынуждены спешиться и идти несколько часов, стремясь уберечь ноги вьючных животных от порезов.
Несмотря на усталость, спать аль-Хакуму не хотелось, и он вызвался нести стражу первым. Как зачарованный, любовался он узорами звезд, блистающими как никогда в непроглядно-черной ночной мгле пустыни. Обойдя вставший лагерем караван и убедившись, что костер, разведенный в яме, не погас, он растянулся на песке лицом вверх полюбоваться звездным небом под мерное дыхание спящих верблюдов. Но тут вдруг послышалась мелодичная и довольно громкая трель, словно рулада какой-то птицы, наполнившая собой чистый, как хрусталь, воздух. Никто из его спутников не проснулся. Аль-Хакум попытался их разбудить: пусть и они послушают это пение, пусть порадуются. Но пробудить их ему не удалось: купцы, воины и проводник лежали неподвижно, как безжизненные статуи. Юноша чувствовал, что сам он плывет в каком-то облаке музыки, и это облако властно увлекает его за собой.
Он подошел к Раду, своему коню. Звуки торжествующим гимном стремились ввысь, к самому небу. Рад беспокойно заржал: уши прижаты к голове, грива стоит дыбом. Аль-Хакум с неподвижным взглядом на бесстрастном лице вскочил на коня и изо всех сил ударил пятками по его бокам, прихлопнув рукой по крупу. И всадник галопом умчался из лагеря.