Помогите, люди, захлебнется девушка! Утонет Милица! Эй, люди, скорей сюда, спасите! кричала девушка на причале, но все вокруг словно онемели. Никто из шумной компании, где только что готовы были спорить и смеяться, не то что не вымолвил ни слова, но даже ничего не думал предпринять.
Вскочил только Радуле. Не раздумывая ни мгновения, театральный негодяй, предатель косовский, глупый Капитан, легко перепрыгнул двух девушек из труппы, оттолкнул парней, тупо, испуганно уставившихся в воду, окаменевших от ужаса, и бросился в мутную воду реки. Он сразу нырнул, и пока все, затаив дыхание, наблюдали за происходящим, вынырнул, набрал воздуха и опять ушел под воду в том месте, где Милица окончательно погрузилась в глубину. В это мгновение метрах в трех показалась голова и рука несчастной девушки, которая из последних сил старалась найти хоть какую-то опору, спасение. Радуле, несомый течением, приблизился к ней, ухватил Милицу за руку и постарался приподнять ее над речной гладью. Быстро развернул ее спиной к себе, левой рукой ухватил голову за подбородок и подтащил к своему плечу, после чего, сильно загребая правой словно веслом, поплыл на спине к берегу. Течение в Тисе быстрое, и нелегко плыть по ней с грузом в руках. Парни на берегу наконец-то стряхнули оковы страха, бросили ему прочную толстую веревку с широкой петлей на конце, и дружно принялись подтаскивать Милицу и Радуле к берегу.
Пока молодой актер выносил на руках обессилевшую девушку, с зеленой поверхности реки взлетел в воздух миллион белых мотыльков-однодневок, жизни которых хватало только на короткий, в несколько минут, полет и на любовь. Их незабываемый смертельный танец был, собственно, триумфом счастья и неудержимой радости освобождения от ила, в котором они рождаются, терпеливо ожидая своего момента, своей белой рапсодии над спокойной водой, что случается только раз в год, раз в жизни.
На левом берегу Тисы уже скопилось много любопытствующих, привлеченных неожиданными криками, а также необычным природным феноменом, и ожидающих развязки неприятного приключения.
Наконец подоспела помощь. Доктор Эдвард Молнар промчался сквозь скопившуюся толпу. Аптекарь Вайс и торговец Эмилиан Эрделян, отец несчастной девушки, приехали вместе в коляске.
Пока Милица откашливалась от мутной речной воды, Радуле стоял в сторонке в ожидании развязки. Он сбросил мокрую одежду и закутался в белое покрывало, протянутое Симоной. Высокий красивый парень был похож на римского консула в тоге с широкой пурпурной полосой.
Милице Эрделян повезло. Ловкий парень спас красивую девушку. Совсем как в романтической пьесе. Наконец-то Радуле сыграл героическую роль. И сыграл замечательно, со знанием дела. Инстинктивно избавившись от образа несправедливо обиженного человека, слывшего неудачником, он немедленно переоблачился в будто скроенные точно по его мерке одежды героя. Человека, осиянного вечным светом веры и горячей любовью, не собирающегося в этом мире эгоистично цепляться за собственную жизнь как за единственную ценность.
Ти храпрый парень, жалко, что Бранковича икраешь, заговорщически подмигнув ему, произнес доктор Молнар.
Храбрый сербиянец, ничего не скажешь. Ловкий парень. Храбрый, как бы про себя констатировал Вайс.
Приходи на ужин, герой. Огромное тебе спасибо, сынок. Она ведь у меня единственная, свет в окошке, сказал старый торговец Эмилиан Эрделян, положив Радуле на плечо руку. На глазах у него выступили слезы.
В пять репетиция, и чтобы без опозданий! не преминула напомнить Магда, когда народ начал расходиться с дамбы.
Письмо Отечеству
Савич сидел за письменным столом. Три парафиновые свечи тихо горели в серебряном подсвечнике. Окно было открыто, и пламя время от времени вздрагивало, колеблемое воздухом, пробравшимся сквозь задернутые шторы.
Он писал:
Уважаемый Реля,
театр должен содержать в себе черты народного характера, и только так он сможет понравиться народу и благотворно повлиять на него. Что касается меня, то я отрекся от игры на сцене, но даже если бы я этого не сделал, мне все равно было бы очень тяжело играть на сербской сцене, потому что я слишком долго жил вне сербской среды. К тому же я не знаю нынешних обстоятельств в нашем обществе и его жизни, да и в немалой мере подзабыл сербский язык, а ведь актер, равно как и литератор, должен в полной мере владеть тем языком, на котором он создает свои духовные ценности.
Пишешь? спросила Луиза, тенью проскользнув в комнату.
Да. Пишу письмо Реле Поповичу. Помнишь его?
Прекрасный человек и талантливый актер, ответил Йован.
Конечно, помню. Но мне гораздо больше запомнился другой, блистательный поэт Костич. Кажется, так его звали. Необычный молодой человек. Нервный, почти до безумия веселый, но такой привлекательный. Ему очень нравились веймарские женщины, припомнила госпожа Савич.
Как давно все это было, Луиза. С тех пор Лаза Костич написал много замечательных стихотворений. В нем великолепно сочетаются талант и поэтическое вдохновение, так что он создаст еще много прекрасных произведений. Надо бы мне написать письмо доктору Костичу, мы давно не общались, ответил Йован.
«Гордана», кажется так называется его новая пьеса? Я не ошибаюсь, Иоганн? сказала Луиза, присаживаясь на диван.
Да. «Любовь повстанца, или Гордана». Прекрасная пьеса, правда, несколько старомодная, ответил жене Савич.
Почему красота вечно становится жертвой времени?
Красота свист ветра во флюгере. Шум южного моря, к которому мы взываем зимними вечерами. Чувство, существующее только в нашей памяти.
Ты всегда прекрасен, Иоганн. Прекраснее, чем в тот день, когда я впервые увидела тебя стоящим на Фрауэнплатц перед домом Гете. Но я не сразу влюбилась в тебя. Нет, это случилось, когда ты заговорил. Когда ты сказал: «АН my fond love thus do I blow to heaven»[4]. Твой голос очаровал меня. Вот и сегодня, мой милый
Стены дрожали от пения Орфея, но и это чудо не помогло ему вывести свою любовь Эвридику из царства теней, куда она попала, скончавшись от укуса змеи в пятку. Савич тоже мог точно так же петь, декламировать, говорить, умолять богов подземного мира освободить ее, но он знал, что не выдержит этой предательской тишины, и потому непременно бы оглянулся, и тогда бы его возлюбленная исчезла. Навсегда.
Прекрасно написанная, но несколько опереточная история, вернулся Савич к началу разговора. Тем не менее, постановка странной пьесы иностранного автора, независимо от того, насколько хорошо и умело она адаптирована, представляет определенный риск для всех, в том числе и для автора. Это характерно для Германии, как и для Франции, Британии, Италии И, конечно, если автор не той национальности, которая по каким-либо причинам ныне популярна в мире. Жаль, дорогая моя Луиза, очень жаль.
Прошу тебя, дорогой Иоганн, постарайся тактично объяснить ситуацию доктору Костичу. Нынче люди так чувствительны, сказала Луиза Шталь, жена Йована Савича. Потом она с усилием поднялась с удобного дивана и зашагала к выходу из кабинета, придерживаясь рукой за мебель и стены. Ночные разговоры были для нее короткой передышкой в мучительной бессоннице, но давались с большим трудом. Однако Луизе Шталь удавалось время от времени, погрузившись на самое дно боли, оттолкнуться от него пяткой и вынырнуть, дерзко заявив госпоже Смерти, что она, упрямая, все еще жива.
Да, Луиза, люди чувствительны, а мои сербы, похоже, никогда не будут в моде. Так уж оно сложилось, и никакие объяснения тут не помогут. Никому не нужна эта пьеса, как бы красиво и занимательно ни была бы она написана.