Она упорно пытается отыскать хоть что-то, что отличало бы это знаменательное утро от других, и не находит. Слизняки на низкой каменной ограде, желтая роза у калитки, чудом сохранившая несколько нераспустившихся бутонов. В дождевой бочке, раскинув прозрачные крылышки, дрейфуют узкие штрихи дохлых жучков-водомерок. Почему-то наводят на мысль о смертности всего живого.
И я тоже смертна.
Но я же богата! Вот мои дубы замерли в ожидании лета, молоко оставляет белые следы на стекле, в кустах пересвистываются мои горихвостки. У меня в саду растут пышные гортензии. Der Herr ist mein Hird, mir wird nichts mangeln[3] У меня есть все, кроме чего-то сама не знаю чего.
Проследила, как поднимаются и тают колеблющиеся восьмерки сигаретного дыма. А этот мрак в душе может, это тоже счастье? На мгновение Рита решила почему бы нет? Никто еще не составил реестр признаков счастья. Но тут же отвергла такое предположение оно показалось ей неправильным и даже оскорбительным.
Она прислушалась. Теперь и он встал. Муж. Забулькала вода в сливной трубе. Рита представила, как он заполняет умывальник холодной водой, потом открывает кран с горячей и добавляет ровно столько же, отсчитывая вслух секунды. Моется мочалкой, с головы до ног. Ритуал, обычай обычность обычаев, будничность будней. Уже двадцать лет она слышит одну и ту же фугу утренних звуков.
Сигарета погасла. Надо бы заняться обычными утренними делами, но она задержалась у открытой двери.
Видела бы меня мать Видела бы мою калитку, мой сад, мою наружную дверь, мою прихожую с телефонным столиком, мою гостиную, мои ковровые покрытия, мои три спальни и ванную комнату. Видела бы она электрический камин с притворяющимися настоящими тлеющими головешками, видела бы пианино, на котором занимаются девочки. Видела бы вогнутое зеркало в позолоченной раме в прихожей мир в нем кажется больше и круглее, чем в действительности.
Увидела бы и сразу поняла: ничто не напрасно. Грэнж-парк-авеню, 37, скольким пришлось пожертвовать, сколько соблазнов преодолеть. Конечный пункт всех желаний и стремлений. А вот это странно. Стремления конечного пункта не имеют. Неизвестно, как у других, но у нее точно не имеют. Сколько она в себе копалась, пока не поняла: я состою из стремлений и желаний. Вот и сейчас. Скрипнуло зубами чувство долга: надо бы пойти приготовить завтрак Успею. Взяла веерные грабли, начала собирать сухие листья под гортензиями и улыбнулась пять минут, не больше. Нарушение ритуала, но желание взяло верх. Долг основа ее существования, что ж сегодня она показала ему нос. Почему бы не украсть чуть-чуть у зимнего рассвета, почему бы не побыть пять минут Робин Гудом? К тому же ей очень нравится податливость земли, шелест листьев, быстро растущий влажный ворох тело занято механической, монотонной работой, а мысли текут легко и свободно.
Мать давно умерла, а Рита думает о ней с возрастающей с каждым годом нежностью. Хотя прекрасно знает: мать ни за что не смирилась бы с ее тайной, с ее позором. Ты настоящая дочь своего отца, сказала бы Эмилия презрительно, а в ее устах это был самый суровый приговор; никто из ее восьми детей на отца похож не был. Даже теперь Рита слышит ее упреки, сжимает зубы и иногда еле удерживает стон стыда словно бы и не похоронила этот стыд много лет назад. Похоронила и годами забрасывала могилу. В ушах по-прежнему голос матери, ее сильный немецкий акцент, особенно заметный в минуты раздражения. И слова, внушительные и неотвязные, как звон церковных колоколов: грех рожден из зла, а последствия страшны вечная разлука с Господом.
Все из-за твоего отца.
Листья собраны. Осталось, конечно, несколько штук не ползать же за ними на коленях. Хорошо бы постоять еще пару минут. Послушать, как на подстриженных дубах вдоль тротуара пересвистываются снегири, самой превратиться в дерево, стать такой же неподвижной и бессловесной, выждать, пока стихнут упреки матери.
Но уже нет времени. Приготовить чай, поджарить хлеб, собрать Ивонн в школу.
Да посмотри же, мама, посмотри вокруг!
Я здесь живу. Это моя жизнь. Мой дом ничем не отличается от других, ничто не отличает меня от других женщин, которые именно сейчас, в халатах и войлочных тапках, ставят чайники и готовят завтрак для семьи. У меня есть рыжий кот, он сладко потягивается, пока я мою посуду. Это не чьи-то, а мои руки открывают дверцу буфета, достают жестяную банку с мармеладом и режут хлеб тонко, чтобы хватило на неделю. Это моя солнечно-желтая кухня. Скоро спустится по лестнице мой муж, а моя дочь, как всегда, до последнего валяется в постели, и мне придется ее будить, вытащить из-под ног бутылку с водой с вечера была теплой, а теперь холодная и скользкая, как ящерица. Но Ивонн все равно не проснется, пока я не стяну с нее одеяло. Тогда она замерзнет и откроет глаза.
Это моя жизнь.
Так все и происходит. Ее муж спускается по лестнице, первым делом хватается за Ньюз Кроникл и погружается в чтение. Пьет свой чай, а Рита соскребает с хлеба подгоревшие кусочки. Черные крошки сыплются в раковину. Диктор по радио бубнит новости. Она поднимается в спальню будить дочь. Все как и быть должно. Такова и есть ее жизнь ежедневные ритуалы, раз и навсегда заведенный порядок. Небрежно утепленный, но добротный дом в Лондоне ее царство.
Тогда почему же ее грызут сомнения?
Через час дом опустел. Она напоила Ивонн чаем и проводила в школу. А он, накануне обретенный муж, позавтракал, хмыкнул несколько раз, пока читал, тоже своего рода ритуал надел шляпу, чмокнул ее в щеку, закурил и пошел к метро.
Увидимся вечером, дорогая.
Что ж его ждут двенадцать часов работы в городе, ее ровно столько же, двенадцать часов, работы дома. Работы и одиночества.
Щели между каменными плитками у крыльца заросли травой. Рита принесла спицу и начала выковыривать одуванчики, стараясь подцепить корни. Эта работа ей нравится не надо ни о чем думать.
Красиво поседевший мистер Харрис вышел на первую утреннюю прогулку со своим белым терьером. Good morning. Прокатил на велосипеде незнакомец с портфелем на багажнике. Good morning. А вот идет миссис Брукс, голова повязана шалью. Глуповата эта миссис Брукс, ничего умного Рита пока от нее не слышала. К тому же ее дочка обозвала Ивонн толстухой.
Кивнула в ответ на приветствие и пошла обрезать засохшие листья с розового куста. Миссис Брукс явно хотела поговорить о погоде или, что еще вероятнее, пожаловаться на скудость рациона, но Рита сделала вид, что не заметила. Не сегодня. Миссис Брукс замедлила было шаг, изготовилась перейти улицу, но поняла: Рита не расположена поболтать у калитки. Почти незаметно изменила направление и двинулась дальше с застывшей улыбкой, преувеличенно бодро помахивая хозяйственной сумкой, будто спешит куда-то.
Good riddance[4]. Твоя улыбочка похожа на пенку на кипяченом молоке.
Обычно в это время она сидит в кухне и размышляет над списком покупок. Но сегодня жизнь идет медленно и неритмично. Даже шаги другие, будто она, жизнь, избегает наступать на вчерашние и позавчерашние следы, будто старается освободиться от свинцового облака земного притяжения.
Определенно этот день не такой, как другие.
Опять взяла грабли, собрала весь мусор в кучу, затолкала в корзину и отнесла на задний двор. Внезапно дохнул знобкий зимний ветерок, и опять все стихло. Деревья не шелохнутся, словно выжидают. А интересно, знают ли листья, что вот-вот упадут?
Решила, не откладывая, сжечь мусор. Сама мысль о живом пламени словно сняла часть груза с души. Смотреть, как поднимаются и медленно, будто снег, опускаются мучнистые мотыльки пепла, как съеживаются и обугливаются листья, любоваться на малиновый скелет время от времени вспыхивающих сучьев, вдыхать дымок, придающий сладкую печаль безжизненному декабрьскому воздуху но сначала надо разжечь огонь, а это не так просто при такой влажности. Выбрала самые сухие сучочки, принесла обрывок старой Ньюз Кроникл. Не сразу, со второй или третьей спички попытка удается и первым делом высоко поднимается столб густого то ли дыма, то ли пара.