Уайли сделал вид, что ошарашен.
То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной жизни?
В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны, перемените позу.
Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила без обиняков: «Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут из Голливуда. Мой муж фигура позначительнее тебя».
Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой громадой «Эрмитажа». Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но Уайли произнес «ш-ш!», указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины.
Сейчас не пустят внутрь, вежливо пояснил водитель.
Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн.
Этот мистер Шварц кто он такой? спросила я.
Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму то ли «Ферст нэшнл», то ли «Парамаунт», то ли «Юнайтед артистс». А теперь в глубоком нокауте. Но он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам.
Вам, я вижу, Голливуд не нравится.
Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной рассветной беседы на ступенях дома Эндрю Джексона.
А я Голливуд люблю, не унималась я.
Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм, красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили А меня не замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью не отвечают. Так продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье адресованное мне письмо и тогда лишь почувствовал, что я снова человек, а не пустота.
Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у нас встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже и сыт и, следовательно, безопасен, иначе говоря, когда он знаменитость. Но и знаменитость не слишком-то разлетайся к нам.
Вам бы взглянуть философски, самодовольно сказала я. Они ведь не от вас захлопнулись так грубо, а от прежде встреченных нахалов.
Так юна и хороша и такие умные речи.
На востоке занималась заря, и я видна была Уайту отчетливо худощавая, изящная, неплохие черты лица и бьющий ножками младенец-мозг. Вид у меня на рассвете тогда, пять лет назад, был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда жива иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось лишь принять ванну и переодеться и снова заряжена надолго.
Во взгляде Уайли было одобрение ценителя, очень для меня лестное. Но тут мистер Шварц вдруг нарушил наше милое уединение, подойдя к дому извиняющейся походкой.
Клюнул носом стукнулся о металлическую ручку, сказал он, потирая уголок глаза.
Уайли вскочил.
Как раз вовремя, мистер Шварц. Сейчас приступаем к осмотру пенатов, где обитал Эндрю Джексон десятый президент Америки, Старая Орешина, Новоорлеанский победитель, враг Национального банка, изобретатель Системы Дележа Политической Добычи.
Вот вам сценарист, обратился Шварц ко мне, как обвинитель к присяжным. Знает все и в то же время ничего не знает.
Это что еще такое? вознегодовал Уайли.
Так он сценарист, оказывается. И хотя мне сценаристы по душе спроси у сценариста, у писателя, о чем хочешь, и обычно получишь ответ, но все же Уайт упал в моих глазах. Писатель это меньше, чем человеческая особь. Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно стараются не глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал и ловят свое отражение в никеле шандалов.
Таковы они все, сценаристы, верно, Сесилия? продолжал Шварц. Я не говорун, я практик. Но молча я знаю им цену.
Уайли смотрел на него с медленно растущим возмущением.
Эта песня мне знакома, сказал он. Ты учти, Мэнни, при любой погоде я практичнее тебя. У нас этакий мистик будет полдня расхаживать по кабинету и пороть чушь, которая везде, кроме нашей Калифорнии, обеспечила бы ему сумасшедший дом. И закруглится на том, что он глубочайше практичен, а я фантазер. И посоветует пойти осмыслить его слова на досуге.
Лицо Шварца опять потухло и опало. Один глаз уставился в небо, за высокие вязы. Шварц поднес руку ко рту, безучастно куснул заусеницу на среднем пальце. Понаблюдал за птицей, кружившей над крышей здания. Птица села на трубу, зловещая, как ворон, и Шварц сказал, не сводя с нее взгляда:
В дом сейчас не пустят, и пора вам уже обратно в аэропорт.
Рассвело еще не до конца. Огромная коробка «Эрмитажа» белела красиво, но слегка грустно, осиротело даже теперь, через сто лет. Мы пошли к машине, сели; мистер Шварц неожиданно захлопнул за нами дверцу, и только тут мы поняли, что он не едет.
Я раздумал лететь проснулся и решил не лететь. Останусь здесь, шофер потом за мной приедет.
Вернешься на Восток? недоуменно спросил Уайли. И все лишь потому, что
Это решено, сказал Шварц, слабо усмехнувшись. Я ведь был человек весьма решительный на удивление прямо. Таксист включил мотор, Шварц сунул руку в карман. Эту записку отдадите мистеру Смиту.
Мне вернуться часа через два? спросил водитель.
Да конечно. Я похожу тут, полюбуюсь.
Всю обратную дорогу в аэропорт я думала о Шварце: он как-то плохо сочетался с сельским утренним ландшафтом. Долгим был у Шварца путь из городского гетто к грубому камню этой усыпальницы. Мэнни Шварц и Эндрю Джексон несуразно звучат рядом эти имена. Сомневаюсь, знал ли Шварц, бродя у колонн, кто такой был Эндрю Джексон. Но возможно, ему думалось, что раз уж дом сохранен как реликвия, то, значит, Эндрю Джексон был человек большого сердца, сострадательный и понимающий. В начале и в конце жизни люди тянутся прильнуть к материнской груди к милосердной обители. Где можно приникнуть, прилечь, когда ты никому уже не нужен, и пустить себе пулю в висок.
Понятно, что про пулю мы узнали только через сутки. Вернувшись в аэропорт, мы сообщили дежурному, что Шварц не летит дальше, и на этом поставили точку. Циклон ушел на восток Теннесси и погас там в горах, до взлета осталось меньше часа. Из гостиницы явились заспанные пассажиры; я продремала несколько минут на одной из аэропортовских прокрустовых кушеток. Померкший было от нашей трусливой посадки, возжегся понемногу снова ореол рискованного рейса, мимо нас бодро прошла с чемоданчиком новая стюардесса, высокая, статная, яркая брюнетка, копия своей предшественницы, только вместо французского красно-синего платья на ней было льняное, легкое, в голубую полоску. Мы с Уайли сидели, ожидая.
Отдали мистеру Смиту записку? спросила я полусонно.
Да.
Кто он такой? Это, видимо, он поломал Шварцу планы.
Шварц сам виноват.
Не люблю всесокрушающих бульдозеров. Когда отец и дома начинает переть бульдозером, я его осаживаю: «Ты не у себя на студии». (И тут же я подумала, не цепляю ли на отца ярлык. Ранними утрами слова бесцветнейшие ярлыки.) При всем при том он вбульдозерил меня в Беннингтон, и я ему за это благодарна.
То-то будет скрежет, когда бульдозер Брейди и бульдозер Смит сшибутся, сказал Уайли.
Мистер Смит с отцом конкуренты?
Не совсем. Пожалуй, нет. Но будь они конкурентами, я бы знал, на кого ставить.