Анюта, привет, кивнула женщина и внимательно посмотрела на Леру.
В ней было что-то от монахини: высокая худая фигура, правильные, но сухие черты лица, темные глаза почти не накрашенные, но выразительные, яркие, словно подсвеченные изнутри.
Привет, поздоровалась Анна. Ты уже тут, с утра пораньше?
Тут, подтвердила длинноволосая. Не спалось чего-то, в пять встала, в полседьмого уже здесь была. Это кто? Она кивнула на Леру.
Врач. Анна, улыбаясь, обняла ее за плечи и подтолкнула вперед. Вместо Светки взяли. Той месяц до декрета остался.
Врач, задумчиво повторила «монахиня», продолжая неторопливо разглядывать девушку, что ж, хорошо. Светлане-то тяжело, будет теперь кому ей помочь. Это хорошо. Голос у нее был ровным и монотонным, как нельзя более соответствующим внешности, и говорила она со странной интонацией, по нескольку раз повторяя слова, точно гипнотизируя.
Анна чиркнула зажигалкой и закурила, отворачиваясь от ветра. «Монашка» выкинула окурок с балкона и протиснулась между ней и Лерой.
Курите, девочки, не буду вам мешать.
Да брось, Наташка. Анна пожала плечами, с наслаждением делая глубокие затяжки, что выдавало в ней заядлую курильщицу, с трудом дожидающуюся очередной сигареты. Постой с нами. Ты не мешаешь.
Пойду, возразила Наташка, дел полно. Я еще не переоделась даже.
И она бесшумно скрылась за дверью.
Какая странная, тихо сказала Лера. Похожа на монахиню, правда?
Правда, захохотала Анна, она у нас и есть Наташка-монашка.
Кем она работает?
Она? Старшая медсестра. Между прочим, отличная сестра, таких поискать. Она тебе не понравилась?
Ну почему сразу не понравилась? смутилась Лера.
Она никак не могла привыкнуть к манере Анны говорить все в лоб. Однако в глубине души чувствовала, что та права Наталья действительно вызвала у нее неприязнь.
Я просто так спросила, из интереса, объяснила она.
Да брось, спокойно проговорила Анна, она всем поначалу не нравится. Думают, что она того. Анна повертела пальцем у виска. А потом привыкают. Она добрая, славная, работу любит фанатично. В больнице сто лет, днюет и ночует здесь. Семьи-то у нее нет.
Почему?
Черт ее разберет! Анна жадно докурила сигарету и тут же полезла за новой. А ты что ж? спохватилась она, глядя на Леру, и протянула пачку. Угощайся.
Та взяла сигарету и нехотя зажгла. Она относилась к этому равнодушно, курила так, за компанию.
Что-то ты кислая, изрекла Анна, наблюдая за ее вялыми движениями. Такая куколка, а глаза того и гляди потекут. С чего бы это?
Глупости, обиделась Лера. Вовсе я не кислая и реветь не собираюсь.
Ну ладно, ладно, примирительно произнесла Анна. Не лезь в бутылку. Просто мне показалось, что ты чем-то расстроена. Извини, если ошиблась.
Не ошиблась, тихо проговорила Лера. Дочку я в садике оставила. В первый раз.
Сколько дочке?
Пять, скоро шесть.
У! присвистнула Анна. Здоровая, в школу уже пора. Чего волноваться, не малышка же?
Для меня малышка. Лера опустила голову.
Никому она не рассказывала о своей жизни и о том, что случилось с ней за последние полгода, ни одной живой душе, кроме заведующей детсадом, Веры Васильевны. И не собиралась рассказывать до этого момента. Но сейчас Лера вдруг почувствовала, что не может больше молчать, копить в себе боль и обиду, гнев и отчаяние.
Для меня малышка, повторила она и сломала недокуренную сигарету. Я из-за нее не работала все эти годы. Семимесячная она у меня родилась, болела долго.
Машка родилась, когда Лера оканчивала последний курс мединститута. Девушку забрали в роддом прямо с экзамена, когда до срока, поставленного врачами, оставалось ровно два месяца.
Дочку Лера увидела лишь через три недели все это время та лежала в кювете для недоношенных, и прогнозы были самые неблагоприятные. Чудом выжившего ребенка выписали наконец домой, и начался настоящий ад: аллергия шла за диспепсией, а за ними бесконечные простуды.
Уколы, таблетки, ночные вызовы «Скорой», больницы, где приходилось спать буквально на полу и мыть палаты, чтобы разрешили остаться с дочкой. За несколько месяцев Лера из очаровательной, розовой пампушечки превратилась в сухой, бесцветный скелет. Врачи, глядя на нее, разводили руками: мол, чего вы хотите, у ребенка глубокая недоношенность плюс стафилококк.
Госэкзамены молодая мама кое-как ухитрилась сдать, а о работе пришлось забыть. Машка занимала всю жизнь без остатка. Кормления, укрепляющие ванны, массаж, прогулки по три часа в любую погоду все это выполнялось неукоснительно и методично, строго по рекомендациям врачей, и не было в мире такой силы, которая заставила бы Леру отступиться, хотя бы на малую толику нарушить режим, пропустить какую-нибудь процедуру.
К трем годам Машка окрепла настолько, что почти сравнялась со сверстниками. О страшных болезнях напоминали лишь худоба и бледность, а в целом она была даже более развитой, чем дети ее возраста.
Лере страстно хотелось выйти на работу. Вспоминалось счастливое время, когда она проходила практику в терапии. Все у нее тогда ладилось, все получалось, и завотделением не мог нахвалиться на расторопную, толковую студентку. Муж, Илья, бывший однокурсник, уже несколько лет работал в госпитале, успешно делая карьеру, и вечерами, слушая его рассказы о работе, Лера изнывала от тоски и зависти.
Однако расстаться с Машкой она не решалась. Бабушки-дедушки далеко, в других городах, а в сад отдавать такого слабого ребенка врачи настоятельно не рекомендовали. Так и сидела Лера с дочерью, пока той не исполнилось пять. Через пару месяцев после Машкиного дня рождения врач Морозовской больницы, у которого все эти годы наблюдалась девочка, осмотрел ее и сказал Лере:
Ну, милая, вы просто героиня. Ребенок абсолютно здоров. Более чем кто-либо другой. Завидую вашему мужеству и упорству.
Домой Лера летела как на крыльях. Машка здорова, позади ужасные годы, бессонные ночи, страх потерять ребенка. Впереди полная жизнь, возможность хотя бы немного работать, заниматься любимым делом.
Она не сразу поняла, что случилось. Почему раскрыта створка шкафа, в котором хранились вещи Ильи? Почему видны пустые полки? Глянула на вешалку и не увидела привычно висевшей там куртки, в которой муж выходил во двор выбить ковер, вынести мусор, погулять с Машкой.
На кухонном столе лежала записка, придавленная солонкой. Лера схватила ее, прочла, рассеянно повертела в руках, снова пробежала глазами и отложила.
Она все равно не понимала. Ничего не понимала! Илья писал, что уходит к другой, к той, которую давно любит. Ему очень жаль и стыдно, но он ничего не может поделать. Давно хотел все объяснить, пытался поговорить, но она не видела, не желала слушать. И так далее.
Лера, как была, в пальто и сапогах, опустилась на табурет посреди кухни. Как же так? Почему она ничего не заметила, не заподозрила, что у мужа есть любовница? Ведь можно было догадаться! Он поздно возвращался домой в последние месяцы, но Лера считала, что муж задерживается на работе. Он часто уходил с телефоном в комнату и закрывал за собой дверь, но ее это не смущало: она опять-таки полагала, что муж занят деловыми переговорами. Кажется, иногда от него пахло духами. Как-то Лера даже шутливо поинтересовались, откуда этот едва уловимый сладкий запах. Илья рассмеялся, ответив, что у одной из сестер в отделении довольно стойкая туалетная вода, и все сотрудники страдают от этого.
А она, дуреха, поверила. Слепая, наивная идиотка! Лера готова была убить себя за свои глупость и доверчивость. И только когда позабытая ею Машка подошла и положила голову ей на колени, она внезапно поняла, что не была слепа. Просто все эти годы она смотрела в другом направлении на больного ребенка, напряженно вглядывалась в детское личико, пытаясь не пропустить страшные симптомы. Она не ждала нападения с тыла, от того, кого считала главным союзником в тяжкой борьбе за Машкину жизнь. Потому и не придавала значения мелким странностям в поведении мужа, считая, что они вместе, рука об руку выполняют общую задачу. На следующий день Илья позвонил. Говорил сумбурно, лепетал что-то в свое оправдание, просил заботиться о Машке.