Между тем дядя покуривал свою трубочку, что-то усиленно соображая.
Да, Дэвид, наконец произнес он. Ты правильно сделал, мой милый, что явился прямо к своему дядюшке. Я высоко чту фамильную честь и постараюсь что-нибудь для тебя сделать. Но покуда я не решил, по какой части тебя пристроить законоведческой, богословской или военной; последнее, как мне кажется, наиболее подходящее поприще для такого статного юноши, так вот, покуда я не решил, изволь меня слушаться. Мне совсем не нравится, что ты, носящий гордое имя Бальфуров, унижаешься до каких-то горцев, Кэмпбеллов. Чтобы больше я этого от тебя не слышал. Никаких посланий, никаких писем, никому ни слова, а иначе вот тебе бог, а вот порог.
Дядя Эбинизер! воскликнул я. У меня нет оснований полагать, что вы желаете мне дурного. Это было бы низко с моей стороны. Но поверьте, у меня тоже есть самолюбие. Попрошу вас заметить, я явился сюда не по своей прихоти. И если вы еще раз укажете мне на дверь, то знайте, я не заставлю вас повторять это дважды.
При этих словах дядя заметно смутился.
Ну, полно-полно, любезный. Что за горячность. Потерпи уж денек-другой. Я же тебе не волшебник, чтобы извлекать деньги со дна тарелки, из которой едят кашу. Предоставь мне несколько дней, и, уверяю тебя, я подыщу тебе достойное место. Но помни: уговор таков никому ни слова.
Хорошо, я согласен, проговорил я. Но довольно об этом. А за помощь буду вам чрезвычайно признателен.
Я возомнил по самонадеянности, будто одержал верх над дядей, и, дабы закрепить свое превосходство, стал жаловаться на сырую постель, требуя просушить ее во дворе.
Кто здесь хозяин, ты или я?! пронзительным голосом вскричал дядя и тотчас притих. Ну-ну, прости меня, Дэви. Это я так. Что же, всё в моем доме к твоим услугам, нам ведь делить нечего. В конце концов, родная кровь не вода. Как-никак ты мой единственный родственник.
И он принялся без умолку говорить о былом величии рода Бальфуров, о своем отце, распорядившемся перестроить дом, и о том, как он сам после смерти отца остановил строительство, почитая сию затею греховною расточительностью. Мне вспомнились слова Дженнет Клаустон, и я передал дяде наш разговор.
Вот шельма! воскликнул он в раздражении необыкновенном. В тысячу двести пятнадцатый раз! Столько минуло дней с тех пор, как я продал имущество этой негодницы. Ну ничего, она у меня попляшет! «Будь проклят» Да прежде она сама поджарится на угольях! Ведь самая что ни на есть ведьма. Да я на нее к секретарю, в суд!
И с этими словами он кинулся к сундуку, достал из него очень старый, но, впрочем, вполне приличного вида синий кафтан, весьма недурную касторовую шляпу и принялся лихорадочно одеваться. Потом торопливо схватил со шкафа дорожную палку, запер сундук, спрятал ключи в карман и уж было направился к двери, как вдруг какая-то мысль остановила его.
Нет, так не годится. Ты ведь останешься в доме. Придется запереть двери, а тебе побыть во дворе.
Кровь бросилась мне в лицо.
Если вы только посмеете выставить меня за дверь, между нами все кончено.
Дядя побледнел и прикусил губу.
Так не пойдет, проговорил он со злобой, устремив в мою сторону косой взгляд. Так-то ты добиваешься моего расположения?
Сэр, отвечал я, при всем уважении к вашим летам и нашему родству должен, однако, заметить вам, что мало ценю ваше расположение и вовсе в нем не нуждаюсь. Меня воспитывали в сознании своего достоинства, и, будь вы хоть трижды мой дядя, а я сиротой, я бы не стал прибегать к низким уловкам, чтобы приобрести ваше расположение.
Дядя Эбинизер подошел к окну и несколько мгновений молча глядел во двор. Я заметил, что его трясет, точно в лихорадке, но, когда наконец он обернулся ко мне, на губах его играла улыбка.
Хорошо, будь по-твоему, проговорил он. В конце концов, надо быть снисходительным. Я остаюсь. Все. Разговор исчерпан.
Дядюшка, как прикажете вас понимать? удивился я. Вы обращаетесь со мной точно с вором. Вам неприятно мое присутствие, и вы даете мне это понять на каждом шагу. Я понимаю, что полюбить вы меня не в силах, я говорил с вами так, как доселе не говорил ни с кем. Зачем же тогда вы хотите, чтобы я остался? Уж лучше я отправлюсь к своим друзьям. Они меня любят и не будут тяготиться мною.
Помилуй, сказал он на сей раз уже без тени лукавства, я ведь тоже тебя люблю, поверь мне. Вот увидишь, мы еще с тобой поладим. А потом, не могу же я отпустить тебя так, ни с чем. Не пятнать же чести этого дома. Поживи у меня, мой друг, к чему горячность. Поживешь, пообвыкнешь, а там, глядишь, все устроится.
Что же, коли так, сэр, сказал я после некоторого раздумья, я, пожалуй, останусь. Признаться, куда достойнее принимать помощь от родственников, нежели от чужих. И если меж нами не будет мира, видит бог, не я тому буду виной.
Глава 4. Я подвергаюсь смертельной опасности
Вопреки моим опасениям, день, начавшийся так безрадостно, прошел сносно. В полдень ели мы холодную кашу остатки завтрака, зато на ужин явилась горячая. Стол дяди не изобиловал яствами: овсяная каша да легкое пиво, а в иной пище он, казалось, и не нуждался. Говорил он по-прежнему скупо, большей частью пребывал в задумчивости и лишь изредка, встрепенувшись, задавал какой-нибудь вопрос. Я пытался завести разговор о моей будущности, но дядя всячески от него уклонялся. Благо он все же открыл для меня соседнюю комнату, где я обнаружил немало латинских и английских книг. Они-то и помогли скоротать время до ужина. Благодаря книгам пребывание в доме уже не казалось тягостным, и только при виде дяди, глаза которого точно играли в прятки со мной, в душе моей пробуждалось прежнее недоверие.
Мои сомнения усугубило еще одно обстоятельство. На заглавном листе одной книги это был небольшой сборник баллад Патрика Уокера я обнаружил дарственную надпись, сделанную рукой моего отца: «Брату моему Эбинизеру, в день его пятилетия». Мне показалось странным, что отец мой а он, насколько я понял, был младшим братом, не достигнув еще и пяти лет, умел писать превосходным, уверенным почерком. Не иначе тут была какая-то ошибка. В конце концов, не мог же отец перепутать дату? Чтобы как-то заглушить свои подозрения, я брал с полки один том за другим (тут было немало старинных романов, поэм, исторических трактатов, попадались и новые книги), но, как я ни тщился занять себя чтением, мысли мои поминутно возвращались к загадочной надписи. Выйдя к ужину, я не преминул поинтересоваться, рано ли начал читать мой отец и каковы вообще были его способности к учению.
Александр? Да что ты! Помилуй! воскликнул дядя. Я был гораздо способней его. Мы и читать-то начали в одно и то же время.
Этот ответ еще больше озадачил меня. Уж не были ли они близнецами, подумал я и обратился к дяде с вопросом.
Только я это спросил, дядя вскочил со стула, точно ужаленный, роговая ложка упала на пол.
Для чего тебе это знать? воскликнул он, устремив на меня бешеный взгляд, и вцепился рукой в лацкан моей куртки. Я увидел близко его глаза не глаза, а глазки, беспокойно моргающие, блестящие, как у птицы.
Позвольте, сударь, что это значит! невозмутимо отвечал я, ибо знал, что гораздо сильнее его, да к тому же был не из робких. Уберите сейчас же руки. Что вы себе позволяете?!
Дядя нехотя повиновался.
Послушай, Дэви, с усилием проговорил он. К чему все эти разговоры? Ты заговорил об отце, и я не сдержался. Несколько времени он сидел неподвижно, потупясь, руки у него дрожали. Как-никак он был мне братом единственным, прибавил он довольно невыразительно и, подняв ложку, молча принялся за еду, по-прежнему дрожа всем телом.
Этот странный поступок то, что дядя чуть было не дал волю своим рукам, а потом вдруг пустился в сердечные излияния, совершенно не укладывался в моей голове. С невольным страхом сливались во мне и неясные надежды. С одной стороны, дядя представлялся мне сумасшедшим и оставаться с ним под одним кровом было небезопасно; с другой же невольно мое встревоженное воображение рисовало картину в духе старинных баллад, некогда мною слышанных: бедный юноша, законный наследник, и его дядя, злодейским образом присвоивший чужое имение. С какой стати дядя разыгрывает эту комедию? Передо мной, человеком со стороны, почти нищим? Не иначе в глубине души он не на шутку меня побаивается.