Тонкая грань. Записки неонатолога о жизни и смерти - Каджелашвили Людмила М.

Губерт Месснер, Ленц Коппельштеттер

Тонкая грань. Записки неонатолога о жизни и смерти

© 2020 by Ludwig Verlag, a division of Penguin Random House Verlagsgruppe GmbH, München, Germany

© Л. М. Каджелашвили, перевод, 2020

© Оформление.

* * *

Посвящается Кристине, Алексу, Тиму и Нику

Смерть

И тогда ты впервые в жизни видишь, как на твоих руках умирает ребенок.

Попытаюсь оглянуться назад. Как давно это произошло? Как молодой врач, ты даже в рамках обучения сталкиваешься со смертью некоторое количество раз. Ты видишь, как умирают маленькие пациенты. Вот он перед тобой, мертвый младенец. Но ты не чувствуешь себя в ответе за его смерть. Он погиб, но не по твоей вине. Ты работаешь в команде, играя второстепенную роль, в критические моменты приходит старший, опытный врач и берет ситуацию в свои руки. Когда умирает ребенок, ответственность ложится на главного врача.

Ты совсем рядом, ты встречаешься со смертью, но все же ты на шаг позади, ты не впускаешь переживания так глубоко в сердце. Но ты и не можешь. Для этого ты еще слишком молод. Ты этого не выдержишь.

Да, погиб ребенок. Но ты не один, ты находишься в окружении остальных, позади них.

Нет! Уходи! Прочь, смерть! Молодой врач возводит вокруг себя защитную стену, он не хочет иметь к смерти никакого отношения. Он говорит себе: «Смерть это не то, ради чего я становился медиком. Это не в моей компетенции. В конце концов, я не патологоанатом. Моя задача лечить людей, возвращать их к жизни, спасать детей. Я врач. Врач, который борется за жизнь, а не констатирует смерть. Я хочу спасать жизни, избавлять от смерти».

Смерть не наступит.

Мне было 25 лет. Дело происходило в Больцано летом 1978 года. Я окончил обучение на медицинском факультете, проходил свою первую практику в отделении. В детском инфекционном отделении, где нам предстояло бороться с тяжелой эпидемией. Заболевание свирепствовало в Южном Тироле, заразилось много детей. Их направили в Больцано. Все они были новорожденными.

Это была экстренная ситуация, в один момент я понял, насколько молниеносно может случиться смерть ребенка. Ребенка, который накануне вечером был болен, но жив. У него был жар, он лежал под капельницей, но его сердце еще билось. А на следующий день его уже не было.

Я выработал защитный механизм, потому что был молод и неопытен. Оглядываясь назад, я с полной уверенностью могу сказать, что без этого не справился бы. Тогдашний главврач была мне огромной поддержкой. Она многому меня научила. Она раскрыла мне глаза и на то, что не всех детей можно спасти.

За несколько недель умерло трое младенцев. Мы не смогли ничего сделать. У нас не было ни единого шанса.

Столкновение со смертью для нас, медиков, неизбежно.

Главный врач клиники столькому меня научила: как подойти к ребенку, как нужно наблюдать его (совсем не так, как взрослого). Она часто спрашивала меня: «Каковы результаты сегодняшнего обследования?» Ей не нужны были данные, показатели. Она спрашивала только о том, что я заметил. Каково, по моему мнению, состояние ребенка. Как молодому специалисту, тебе хочется провести осмотр: прощупать живот, послушать легкие, проверить сердце. Но она спрашивала: «Что ты заметил? Ребенок страдает? Ему больно? В чем он нуждается?» И побуждала меня делать из этого собственные выводы. Она вытащила меня из туннеля медицинских классификаций. Подход этой женщины к работе и к людям вызвал у меня восхищение, пробудил настоящий интерес к профессии. Этому нельзя научиться в университете.

Как и отношению к смерти.

Ребенок мертв.

Защитный механизм. Стена. Может быть, частью ее был цинизм. Мнимое спокойствие, притворство, как будто меня все это не трогает.

Да, так может быть. Возможно, так и должно быть.

Эти трое детей, которые умирали у меня на глазах. В первый раз я столкнулся со смертью человека, помимо ухода моих бабушки и дедушки.

Я помню, как умерла бабушка по материнской линии и дедушка по отцовской. Я был еще ребенком. Ходил в начальную школу. То, что старики умирали, было частью жизни. Смерти бабушки, дедушки и других пожилых людей в деревне особенно не обсуждали. Не стало старичка, не стало старушки. Появились дети. Цикл жизни, бытия. История деревни.

Первая на моей памяти смерть, которая произвела на меня впечатление,  гибель Джона Кеннеди. Помню, как будто это было вчера. Новость проникла к нам в долину, в деревню. Там, в Америке, застрелили президента. Он был молод. Он не должен был умирать. Эта смерть глубоко тронула моего отца, который искренне интересовался политикой. Он был учителем в деревне, директором школы, вице-мэром, ветераном войны. Кеннеди был для него надеждой; такой далекой, но в то же время такой близкой. А теперь его в один момент не стало.

Убийство.

У нас не было телевизора. Новость о смерти президента дошла до нас с опозданием. Отец вернулся домой из трактира и рассказал нам. Дома он много говорил о политике. Многого я тогда не понимал. Однако одно знал наверняка: есть две великие державы. На одной стороне Советский союз, на другой Америка. А между ними Европа, которая только оправилась от войны. Мы боялись, что в нашу долину придет коммунизм. Боялись, что русские нападут на нас. Мы обращали взоры к Америке. А теперь этот молодой Кеннеди был мертв.

1963.

Мы, школьники, должны были пойти в церковь. В приходе Сент-Петер, в долине Фюнес в горах Южного Тироля, была отслужена траурная месса по Джону Кеннеди. Конечно же, там были мой отец и священник.

Это была первая в моей жизни смерть, которая заставила меня почувствовать несправедливость. Смерть, которая случилась слишком рано и оставила после себя пустоту внутри, ведь все могло сложиться по-другому. Кеннеди был не в том возрасте, в каком находились мои пожилые родственники, он был не в конце пути.

Это не тот, кто должен был уйти.

По сути ребенок, чья жизнь вот-вот долна была начаться. Умирают старики, но видеть, как умирает ребенок совсем другое дело.

Постепенно Кеннеди забыли. Я начал учебу, а там мы не могли соприкоснуться со смертью. С трупами, да. Но это не смерть. Труп это то, что мы изучаем, объект для работы. Ты не видишь за этой оболочкой ушедшего человека. Это труп, а не покойник.

Мне никогда не приходилось вскрывать тела. Они занимали меня только как предмет изучения. Мы также никогда не анатомировали человеческие останки. Возможно, это надо было делать. Возможно, стоило бы объяснить студентам-медикам до того, как им придется проводить опыты на трупах, что когда-то в этих телах была жизнь. Возможно, стоит перед этим рассказать о жизни этих людей. Почему умер этот человек? Почему он оказался объектом исследования?

Возможно.

За последние несколько лет я обсудил этот вопрос со многими коллегами. Даже они говорили: «Нет, мы не интересовались жизнью погибших. Мы обнажали мышцы, высвобождали сухожилия, ослабляли связки. Мы концентрировались на изучении тела. Не на человеке. Не на личности. Чисто абстрактно».

Возможно, так и должно быть.

Возможно.

Умирает ребенок, я стою в третьем ряду, далеко позади главного врача. Главный врач говорит, что мы больше ничего не сможем сделать. Я ничего не чувствую. Ни горя, ни гнева. В голове только рациональное: «Этого не может быть! Должна же быть еще какая-то возможность!» Я думаю только о том, что нужно и дальше продолжать исследования, искать другие возможности.

Отдельная судьба больше не играет роли, как только ты покинул здание больницы.

Дома я рассказал: погиб ребенок. Вот и все. Разум победил. Главный врач пояснил, почему произошла смерть. Я это понял. На то были медицинские причины. Его не застрелили, как Кеннеди, смерть была объяснима. Трагична, но объяснима.