И даже научился использовать превратное представление о себе как о несдержанном и резком до грубости – охотно признаюсь и в этой маленькой деловой хитрости.
Сомов протянул мне пухлую папку с бумагами.
– Здесь отчет комиссии и дневник Сабурова. Они вам понадобятся.
Я отвел рукой папку.
– Не сейчас. Раньше составлю собственное мнение о происшествии, потом буду сверять его с отчетом и дневником.
– Еще одно, друг Мартын, – сказал Огюст Ларр. – Вам будет предоставлено право вызывать к себе любого сотрудника для вопросов. И если захотите поговорить со мной или с Сомовым, можете требовать и нас к себе.
– Непременно воспользуюсь этой привилегией, – пообещал я и ушел.
В моей лаборатории были свои маленькие загадки и срочные проблемы. Но они меня больше не интересовали. Придя туда, я выключил приборы, остановил генераторы и попросил повесить пломбу на дверях.
– Месяц меня здесь не будет, – сказал я сотрудникам, их было трое, хорошие, работящие парии. – И вас тоже не будет. В Австралии сейчас весна. Почему бы вам не позагорать на пляжах Тихого океана?
Чудаки даже не поинтересовались, отчего неожиданный перерыв в работе. Впрочем, они всегда ворчали, что я тиран и что им не хватает времени даже на еду, не говоря о «полнометражном сне» – так они именовали свои мечты о безделье. Уверен, что еще не кончился день, как вся троица катила куда‑нибудь подальше от Столицы и адресов своих мест отдыха предусмотрительно но оставила.
А я пошел в институтский парк. По графику Управления Земной Оси в районе Столицы сейчас значилась осень – метеорологи только гармонизировали природный климат, а не заменяли его своими искусственными разработками.
Я сел на скамейку у озера. Ласковый ветерок морщил воду, шелестел в желтеющих липах и вязах. По небу пробегали быстрые яркие облачка, на высоте, видимо, дуло сильней, чем на земле. Мне было хорошо и скверно. Хорошо от картины воды и облаков, от теплого ветра, овевающего лицо, от смутного бормотания деревьев и еще от того, что несправедливость отстранения меня от любимого дела теперь отменена и мне выпадает судьба восстановить важные эксперименты. Некогда я весь, всеми мыслями, всеми чувствами жил ими, а недавно горевал, что они стали недосягаемо далеки… И было скверно, что к радостной перспективе восстановления ротоновой лаборатории надо идти мучительной дорогой – разбираться в ошибках и просчетах Кондрата, в своих ошибках и просчетах, они, несомненно, тоже были, и снова переживать со всей душевной болью и нашу с ним ссору, и его такую нелепую, такую немыслимую гибель…
– Ладно, держи себя в руках! – вслух сказал я. – Ты на людях сохранял невозмутимость, только наедине с собой позволял себе раскисать. Теперь умение показывать спокойствие понадобится еще больше. Ибо среди тех, кого тебе разрешено вызвать, первыми будут Адель и Эдуард. Не завидую тебе, старина. Впрочем, им будет еще трудней. С чего ты начнешь?
Я начал с воспоминаний: велел своей памяти восстановить, как начиналась проблема ротоновой энергии, кто ее начинал, как шла работа. Нет, я не вспоминал расчеты, я видел лица, а не формулы, вникал в души, а не в цифры. Меня окружили те, кого я так долго любил, кого поддерживал и кого опровергал. Был полдень, когда я вышел в парк, светлый полдень перешел в хмурый вечер, вечер превратился в недобрую ночь, хлынул дождь, сбивая листву с шумящих деревьев, а я, закутавшись в плащ, не отряхивая усеивающих плечи мокрых листьев, все вспоминал, вспоминал…
2
Это было страшно давно, лет десять назад.
В нашем университете объявили публичную лекцию профессора из Праги Клода‑Евгения Прохазки.
В научном мире всегда есть два рода гениев: общепризнанные, прославленные – чаще всего посмертно, – в общем, узаконенные реформаторы науки.