Я сжечь её хотел, колдунью злую, но у неё нашлись проклятые слова.
И вновь я увидал её живую: вся в пламени и в искрах голова, донеслось в ответ.
Борис ударил кулаком в леерную стойку так, что та загудела:
Язычница! Как можно сочетать твою любовь с моею верой? Ты хочешь красным полымем пылать, а мне золой томиться серой.
Острый профиль Виктории молча разрезал нечистую воду Москвы-реки. Борис торжествующе воздел кулаки к высокому небу, раскрыл их двумя победными звёздами-пятернями. И набрал в лёгкие побольше речного воздуха для торжествующего крика.
Но тут губы Виктории беспощадно разошлись:
Ищи себе языческой души, такой же пламенной и бурной, и двух огней широкие ковши одной скуются яркой урной.
Борис замер с воздетыми руками, словно Орион, пронзённый стрелой Дианы. Вместо победного вопля изо рта его бесцветной змеёй выполз стон разочарования в себе.
Чтобы прийти в себя, разочарованного собою, ему пришлось нанести по стойке ещё несколько гулких ударов.
Виктория качала левой ногой, положив её на правую.
Борис наступил на горло своему разочарованию:
Пришла опять, желаньем поцелуя и грешной наготы в последний раз покойника волнуя, и сыплешь мне цветы.
Её нога качнулась в такт размеру:
А мне в гробу приятно и удобно, я счастлив, я любим! Восходит надо мною так незлобно кадильный синий дым.
Теперь Борис замолчал надолго.
Молча проплыли мимо Кремля.
Я проголодалась, сообщила Виктория.
Он кивнул.
Они сошли на Фрунзенской набережной. Неподалёку покачивался плавучий ресторан.
Сюда? рассеянно предложил Борис.
Сегодня мне почему-то всё равно, куда и с кем, ответила она.
Потому что сегодня вы злая и бесчувственная.
Я обычная, обычная
Вскоре они сидели на веранде ресторана и Виктория пригубливала тосканское вино.
Борис заказал себе водки. Выпив рюмку, он кинул в рот большую жирную маслину, зло пожевал и громко выплюнул косточку на пол:
Листья падали, падали, падали, и никто им не мог помешать.
Виктория сделала глоток:
От гниющих цветов, как от падали, тяжело становилось дышать.
Борис с ненавистью уставился на неё.
Ну что вы яритесь, юноша. Она спокойно выдержала его взор. Я же не принуждала вас к договору.
Скажите, Виктория, вы человек?
Сдаётся мне, что да.
Может, вы репликант?
Не играйте в голливудскую банальщину. Это не ваше. И не наше.
Но я теряюсь! Просто теряюсь!
О, ещё не всё потеряно, друг мой. Она подняла бокал. Хочу выпить за вашу настойчивость.
Он молча налил себе водки и тут же размашисто выпил, запрокидывая голову. Виктория отпила, покачала бокал, ловя вином уходящее золото солнца. Снова отпила.
Подошёл рослый официант.
Я хочу рыбу из Средиземного моря, сообщила ему Виктория.
А я не знаю что-нибудь забормотал Борис. Мясо мясо какого-нибудь быка
Есть дорада и сибас, аргентинская говядина, свинина тамбовская, цыплята подмосковные, забубнил официант.
Дорада.
Бык.
Официант исчез.
Борис снова выпил.
Виктория с полуулыбкой разглядывала его краснеющее от водки лицо:
Вы сейчас напьётесь и начнёте читать Есенина.
Я из него почти ничего не помню. Сыпь, гармоника, частую, частую
Пей, выдра, пей Она утопила смешок в бокале. Пью.
Уперевшись взглядом в её бледное лицо, Борис почти запел:
Зелёною кровью дубов и могильной травы когда-нибудь станет любовников томная кровь.
И ветер, что им шелестел при разлуке: Увы, Увы прошуршит над другими влюблёнными вновь. Послушайте, Борис. Давайте не будем смешивать поэзию с едой. Смените слова на мясо. Временно.
Они замолчали.
Быстро прикончив двухсотграммовый графинчик водки, Борис угрюмо заказал трёхсотграммовый. Чем больше он пил, тем мрачнее становился. Виктория потягивала вино, глядя в свои миры сквозь Бориса.
Еда не заставила долго ждать: жаренная на гриле дорада и огромный стейк возникли на столе. Виктория перекрестилась и стала хладнокровно препарировать дораду. Опьяневший Борис ел громко и неряшливо. Его графин быстро пустел. Вдруг он замер, уставясь на недоеденный стейк, как на саламандру. Вскинул руку и поманил мизинцем официанта.
Тот подошёл.
Любезный, что это? Борис поддел ножом янтарную прослойку жира с края стейка.
Это говяжий жир.
Жир? Борис поднял на официанта остекленевшие глаза.
Жир. У рибая всегда имеется.
Жир? Имеется?
Да, жир.
Говяжий?
Да, говяжий жир.
Борис вырезал жир, положил на ладонь и отвернулся от официанта:
Зови администратора.
Официант удалился. Борис сидел с жиром на ладони.
Я слышала, что вы скандалите, когда выпиваете. Для стихов это хорошо?
Совсем охамела ресторанная сволочь пробормотал Борис.
Лицо его налилось кровью. В остекленевших глазах вспыхнула ярость. Виктория отложила вилку и нож, дожёвывая, быстро промокнула губы.
Подошли официант и невзрачная молодая женщина на лабутенах.
В чём проблема? с кислой приветливостью улыбнулась администратор.
Вот в чём! Борис показал жир.
Но едва она открыла рот, чтобы что-то произнести, он с силой швырнул жир ей в лицо:
Хамьё-ё-ё-ё!!
Жир попал администратору в левый глаз.
Были крики и взвизги. Был топот охраны. Был опрокинутый стул. Была неравная борьба. Была разорванная рубашка Бориса, связанного и уложенного в кабинете администратора на диван. Был угрожающий рёв Бориса в диван. Был наряд полиции. Был звонок Виктории старому поклоннику из администрации президента. Были отданные деньги. Был блюющий на набережной Борис. Был Борис, грозящий Кремлю кулаком. Был Борис, мочащийся в Москва-реку. Был Борис, читающий свои стихи Виктории и двум бомжам. Был Борис, воющий на луну. Был Борис, падающий на руки Виктории.
Он проснулся.
Солнце пробивало шторы.
Поднял голову, оглядываясь. Незнакомая комната. Книжные полки. Книги. Картина. Кабаков. Фото. Виктория. Виктория с отцом. Виктория с сыном. Юная Виктория с Бродским.
Я у неё? O, my God
Он сел на узкой кровати. Рядом на спинке стула висел синий китайский халат, а на сиденье стояла бутылка воды. Он глянул на своё тело: голый.
Так. Интересно
Взял бутылку, открыл и жадно ополовинил.
Рыгнул. Вспомнил вчерашнее. Рассмеялся:
Когда б вы знали
Покачал головой: не болит. То есть совсем не болит. Фантастика.
А! Я же блевал. Блевал? Да. Точно блевал.
из какого сора растут стихи, не ведая стыда
Поэтому и похмелья нет
Проблеваться полезно, Боря.
Встал, надел приятно прохладный халат. Завязал узкий пояс. Прошёлся босиком до двери. Открыл.
На небольшой, белой, залитой солнцем кухне пила кофе Виктория. Из белого радиоприёмника чуть слышно звучала музыка, песня, которую Борис хорошо знал: Procol Harum Homburg. Её любил покойный старший брат Бориса вечный хиппи московских семидесятых.
Доброе утро, рыцарь говяжьего жира.
Он молча вошёл на кухню.
Виктория сидела за белым столом. На ней был халат серого шёлка.
Вашу разодранную варварами рубашку я выбросила. Остальное стирается. От моего последнего мужа остались две рубашки. К сожалению, он ещё жив, поэтому можете смело выбирать. Кофе будете? Или душ?
Он стоял. Смотрел на бледную кожу в проёме её халата. На голые колени. Она тоже была босой. Узкие ступни. Короткие, почти детские пальцы ног. Крохотные ногти. Винный лак.
Она не покачивала, а именно болтала ступнёй под столом. Совсем как девочка.
Под халатом нет ничего.
У него резко потеплело в солнечном сплетении.
И шевельнулся его маяковский.
Мы не закончили, произнёс Борис севшим голосом.
Да? Ну, тогда у вас последняя попытка.
Волна вольфрамовых иголок покатилась от его поясницы вверх, вверх. По спине, плечам, шее. К мочкам ушей. Знакомая колючая волна.
Последняя строфа, рыцарь.
Он кивнул.
Развязал пояс.
Распахнул халат.
Восставший маяковский закачался над столом.
Смарагдовые глаза Виктории остановились на маяковском.