Нет ли сеновала? Я бы там
Домямлить мне не дал женский крик, что долетел с улицы. Заполошный, режущий уши.
Егор Петрович встрепенулся, хапнул лежавший на подоконнике револьвер.
Никак бандюки?!
У меня оружия не было. В Сибири взамен утраченного в бою табельного «ТК», достался мне трофейный штатовский кольт. Но он показался мне тяжелым, и я подарил его якутскому начмилу Полуяхтову.
Егор Петрович выскочил из комнаты, я за ним. Отсиживаться, когда рядом на кого-то напали, себя не уважать.
Снаружи царила ночь, во всем поселке ни единого фонаря, лишь кое-где мерцали окошки. Для меня это не имело значения, я в темноте вижу, как кошка, но Егор Петрович заругался:
Клопа мне в онучи надо было керосинку взять!
Не надо! Вон он! Я показал ему на плюгавого мужичка, который улепетывал по улице. Позади него, справа, мотылялась на ветру распахнутая калитка свидетельство того, что выскочил он оттуда, а не из другого двора.
К Липке лазил, стервец! определил Егор Петрович. И пояснил на бегу: Училка там живет, из профшколы. Олимпиадой звать.
Спринтер из него был неважнецкий уже через десяток шагов сбилось дыхание, и поясница наверняка давала о себе знать. Кривясь от боли, он вытянул руку, выпалил по убегавшему. Мимо.
Дайте! Я выхватил у него револьвер, прицелился.
Мы поравнялись с раззявленной калиткой. Из двора выметнулась фигурка, закутанная в белую оренбургскую шаль, и повисла у меня на предплечье.
Не стреляйте! Он не бандит!
Этот голос мы слышали полминутой раньше, но интонация была уже не испуганно-истошной, а умоляюще-требовательной. Я повернул голову и увидел, что в меня вцепилась красивая на вид барышня лет двадцати пяти. У нее были огромные со страху? васильковые глаза и две русые косы, свисавшие до пояса. От порывистых движений шаль размоталась, и я мог рассмотреть впечатляющие прелести от стройных ножек, обутых совсем не по моде в бесформенные опорки, до ямочек на шее, над бугорками, натянувшими сатиновую блузку. Барышня мне понравилась, я опустил наган, и мужичонка, одетый, как мне почудилось, в звериные шкуры, благополучно смылся.
Липка ты? выдохнул Егор Петрович меж приступами кашля. Гхы, гхы! Кто это был?
Санка. Барышня отцепилась от меня и, судя по всему, застыдилась своей экспрессивности, а того пуще, легкомысленного одеяния. Подтянула шаль, запеленалась в нее и поглядывала на меня сторожко. Оно и понятно виделись мы впервые.
Какая еще Санка? переспросил Егор Петрович и отобрал у меня револьвер, который я бессознательно норовил припрятать за поясом.
Не какая, а какой, разъяснила она с истинно учительской наставительностью. Вогул. Да вы его знаете, он почту помогает развозить.
А, этот А чего орала? Лапал он тебя, клопа ему в онучи? Тогда и пристрелить не жалко, зря помешала
Олимпиада порозовела, еще теснее запахнула шаль на груди. Фыркнула с обидой:
Никто меня не лапал! Вот! Она вернулась во двор, мы поневоле потянулись за ней. Видите?
На ветке осины, что росла у плетня, висела привязанная веревкой за задние лапы тушка какого-то зверя. Я сначала подумал, кошка или собака, но оказалось заяц. Его длинные уши тонули в некошеной траве.
Егор Петрович насупился.
Что за язычество? Вогулы у тебя в усадьбе капище устроили гхы, гхы?..
На миловидном лице Олимпиады нарисовалось выражение недовольства.
Все не так! Вогулы они не троглодиты, какими вы их воображаете. Санка и еще двое ко мне в школу приходят, я с ними русским языком занимаюсь. Знаете, какие они усердные! Не чета пролетариям, с которыми я каждый день бьюсь. Зубрят, как первоклашки, причем не как из-под палки, а
Тут она сама себя остановила, решив, видимо, что слишком заговорилась. Егор Петрович глядел на нее строго, ее филиппика его не убедила.
Ты мне пролетариев не понось! Я сам до войны слесарничал, но и в школу ходил, не забрасывал. Потому и в люди выбился, клопа мне в онучи! А эти твои усердные по сию пору идолопоклонством занимаются! И он в сердцах сорвал зайца с осиновой ветки.
Я прислушивался к их перебранке, и мне надоело отмалчиваться.
Вогулы это кто? Народ?
Малочисленный, с неохотой произнесла Олимпиада. Их тысяч пять на весь мир. Их не гнобить надо, а Опять прервалась. Помолчав, начала с нового разгона: Они в основном на севере живут и ближе к Тюмени. У нас их мало.
Лучше б вообще не стало! Егор Петрович не унимался, бурлил, как полноводная река. Вот скажи: что этот Санка со своими дружками здесь забыл? На работу не устраиваются, жительствуют по лесам, как волки какие. Подножным кормом питаются гхы, гхы!
Олимпиада вздернула плечико.
Они так привыкли, это их традиционный житейский уклад. Со временем перестроятся, начнут жить по-другому, и тогда Пауза. А зайца Санка мне в благодарность за обучение принес. Они мне еще в школе разные лесные дары всучить хотели, но я не брала. Вот он и принес тайком, привязал к ветке. А я услышала, вышла во двор. Не разобрала, что к чему, вскрикнула, а он
И умолкла окончательно. Мне подумалось, что ее манера говорения следствие профессии. Когда в классе гам, поневоле часто прерываешься, особенно если голосовые связки не настолько сильны, чтобы перекричать всех галдящих разом. А выстраивать предложения коротко она не привыкла, не тот склад ума.
Егор Петрович поутих, повертел заячью тушку, протянул Олимпиаде.
Раз так, держи. Да не кобенься, клопа тебе в онучи! Еда в доме не помешает, к тому ж у тебя теперь постоялец прибавится.
Какой еще постоялец? вскинулась Олимпиада.
Этот, он ткнул в меня. Знакомься, товарищ из Москвы. Отряжен по госнадобности. Притулиться ему негде, а у тебя изба большая, разместитесь гхы, гхы!
Такого поворота я не ожидал. Потянул Егора Петровича за рукав: мол, ты чего меня конфузишь, чертяка безволосый! А он будто и не заметил, гнул свою линию:
Характеристики у Вадима Сергеича положительные, шалостей ни себе, ни другим не позволит, я за него ручаюсь, клопа ему в онучи. Плату за постой мы какую-никакую изыщем, а тебе и спокойнее будет, когда такой орел под боком.
Вогнал старый хрен в краску и меня, и девушку. Гляжу, она уже шаль к лицу потащила, хочет закрыться ею, как порабощенная женщина Востока паранджой.
Пора, думаю, и мне слово молвить.
Егор Петрович, давайте я все-таки на полу в кабинете. Не будем ограничивать личное пространство товарища простите, не знаю фамилии
Но он не стал меня слушать, выкашлял с раздражением:
Советская гхы, гхы власть в моем лице приняла решение, изволь подчиниться! И запомни: ничего личного в нашей стране давно нет. У нас все общественное. Так что шагом марш на ночлег, а завтра в девять утра чтоб был у меня как штык. Ясно выражаюсь?
Так точно.
Вот и хорошо. Счастливых снов.
Взглянул я беспомощно на Олимпиаду: возрази что-нибудь, если не хочешь меня терпеть у себя в квартирантах. Но она потупилась, промолчала. Не иначе Егор Петрович своим мандатом и властным видом навел мандраж на все село, никто не смел ему перечить.
Ушел он. Олимпиада, не глядя на меня, проговорила:
Что ж Идемте, покажу, где вы будете спать.
И направилась к дому. Шла плавно, покачивала бедрами, и я помимо воли залюбовался ею. Столько грации, пластики одно слово, пантера! Ей в кино сниматься, Голливуд покорять, а не в уральском закуте чернотропов грамматике обучать.
Изба у Олимпиады была по деревенским меркам немаленькая, в четыре окна по фасаду. Это как минимум две горницы, не считая сенцов. Но внутрь она меня не повела, показала на приставную лестницу, что вела на чердак:
Полезайте. Там солома, будет мягко. А я сейчас рядно принесу.
И на том спасибо. Залез, огляделся. Чердак просторный, по углам как и обещано соломенные снопы. Дыр в крыше немного, от печной трубы идет тепло. Номер люкс, как сказал бы мой друг Макар Чубатюк.