В тот день, в тот последний хороший день я просыпаюсь чуть позже восхода солнца от запаха завтрака. Мама все еще спит, свернувшись калачиком на боку в постели, а младшая сестра Сера спит рядом с ней, храпя с широко открытым ртом. Но отец уже встал, стоит на кухне и раскладывает все мои любимые блюда на нашем маленьком круглом столике: деревянную миску с оливками, жестяную кружку молока и, что лучше всего, несколько булочек из пекарни ниже по улице, покрытых сахарной глазурью и начиненных яблоками. Я бегу за стол еще в ночной рубашке, и отец смеется при виде того, как я целиком запихиваю булочку в рот.
Твои любимые, да, обезьянка? говорит он, хватая кофейную чашку. Он уроженец южной Маровии, с бледной кожей, растрепанными рыжими волосами и небольшой россыпью веснушек на заостренном носу. Невысокого роста, как и я, на добрые полголовы ниже большинства мужчин, и носящий изящные золотые очки, которые мгновенно выдают в нем ученого. Я всегда любил с черникой.
Яблочные лучшие, и все это знают, отвечаю я, кроша повсюду кусочками булочки. Отец лишь улыбается и качает головой, поворачиваясь обратно к чайнику, стоящему на плите. Он ставит чашку и берет свои локусы, тонкие палочки из зеленого дерева с выгравированными прядями плюща, палочки, с которыми я хочу поиграть больше всего на свете. Я не вижу, как он вырезает глиф, потому что еще не умею соскальзывать в Пустоту, но вижу, как его руки неуловимо быстро порхают, а затем чайник свистит от мгновенного нагревания.
Тебе обязательно идти сегодня? спрашиваю я, заранее зная ответ. На нем костюм, тот, что с маленькой бабочкой и цепочкой от часов. Он надевает его только на работу.
Обязательно. Долг зовет. Он заканчивает варить кофе, затем подходит и садится на корточки рядом. Но я обещаю, что буду дома к ужину. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб. Веди себя хорошо. Повеселись.
Я невольно усмехаюсь:
Я не могу сделать и то и другое.
Это наша маленькая шутка, и я понятия не имею, когда она появилась, просто мы говорим ее всякий раз, когда расстаемся.
Пока, обезьянка, говорит он и уходит с доброй и теплой улыбкой.
Мама просыпается через полчаса, спросонья протирая глаза. Она Изачи, одна из Рассеянных людей, с загорелой кожей, вьющимися черными волосами и глазами глубокого темно-карего цвета. Она идет босиком, потому что всегда так ходит, и пьет чашку кофе, которую оставил ей отец, так, как будто это нектар Богов. Она пытается двигаться тихо, но Сера все равно просыпается, резко выпрямляется в постели и мгновенно устремляет глаза на меня.
Булочки? спрашивает она. Ты оставила мне булочку?
Нет, вру я в шутку, но, вместо того чтобы рассмеяться, она опускает голову, убитая горем. Ну, то есть да! Конечно! Я пошутила! Я бросаюсь к ней, протягивая последнюю.
Несмешная шутка, ворчит она, даже когда откусывает кусочек. Сере только исполнилось шесть, и если я похожа на маму, то она вся в отца. У нее его бледная кожа и веснушки, огромные голубые глаза и ученый нрав. Но что действительно бросается в глаза это ее волосы. Они ярко-красные, как закат, и каскадом ниспадают по спине до самой талии прекрасными локонами, похожими на волны в океане. Каждый незнакомец, которого мы встречаем, говорит об этом, и я бы солгала, если бы сказала, что не завидую.
Но у меня есть кое-что, чего у нее нет. Метка на левом запястье, татуировка, светящаяся ярко-красным и золотым. Запястья Серы такие же чистые, как у мамы. Я лишь единожды спрашивала, почему у меня она есть, а у нее нет. В тот момент лицо отца помрачнело.
Потому что ей повезло, ответил он.
Полагаю, мне ты не оставила булочку? спрашивает мама, и моя виноватая гримаса в сахарной глазури единственный ответ, который ей нужен.
Мы втроем одеваемся и отправляемся по делам. Мы идем на рыночную площадь, заполненную десятками стендов, залитую шумом кричащих продавцов. Запасаемся хлебом, фруктами и соленым мясом. Мама покупает для Серы книгу со стихами и маленькую деревянную лошадку для меня.
Его зовут Боуншенкс, и я люблю его! кричу я, к всеобщему изумлению и великому веселью мамы. Затем мы идем в библиотеку, небольшое здание с дюжиной книжек с картинками. Сера спокойно сидит и читает их, пока я бешено ношусь по проходам. Мы обедаем в районе Изачи, любимое мамино блюдо из говядины со специями, которое слегка обжигает язык, и проводим по меньшей мере полчаса, наблюдая, как жонглер бросает мячи, посохи и ножи. Это особенно впечатляет, потому что он обычный Смиренный, никакой магии.
Поскольку мы вели себя хорошо, наш день заканчивается прогулкой по пляжу моей самой любимой части Ларока. Я скачу по песку с Боуншенксом, гоняюсь за Серой в грохочущих волнах, зарываюсь по пояс и притворяюсь болотным гоблином. Мама просто сидит рядом, глядя в бесконечную синеву.
Такой я ее всегда буду помнить. Отдыхающей у кромки воды на хрупком сером песке, с легкой улыбкой на лице, в то время как я делаю колесо вокруг нее. Ее глаза полны доброты и любви, а в глубине невыносимая ноющая печаль. Это она, навсегда.
Наш обратный путь ведет мимо доков, и это ошибка. Доки всегда неприятны, забиты сердитыми ворчащими матросами и воняют рыбой, но сегодня они особенно многолюдны. В порт зашел огромный корабль, гигантский галеон с большими развевающимися парусами и бронзовой русалкой на носу, поэтому в доках еще больше народу, чем обычно. Их так много, что я крепко держусь за мамину руку, пока мы пробираемся. Но это еще не все. Что-то витает в воздухе, что-то не так, ощущение злобы и напряжения, запах разложения и пламени. Все хмурятся, потеют, озираются. Метка на моей руке начинает гореть, и я крепко сжимаю рукав.
Мы продвигаемся вперед, на площадь у края причала, и я вижу, из-за чего весь этот переполох. Статуя Явелло, Бога Коммерции, возвышается над нами, глядя вниз на внутренний двор своими восемью блестящими глазами. Под ним на грязном булыжнике стоят трое мужчин, привязанные к столбам для порки, их руки скованы толстыми металлическими зажимами. Их подтянутые мускулистые спины обнажены. Смиренные моряки. Вокруг них и другие мужчины, мужчины, не выглядящие счастливыми. Городские стражники в кожаных доспехах сдерживают толпу с дубинками в руках, отталкивая любого, кто подходит слишком близко к краю площади. Перед ними на возвышении стоит грузный пожилой Волшебник в плохо сидящем черном костюме и дергает себя за воротник покрытой кольцами рукой. Но все взгляды устремлены на Инфорсера, молча стоящего за связанными мужчинами. Она одета в обтягивающую черную мантию, ее лицо скрыто за пустой серебряной маской, и в каждой руке по самому зловещему на вид локусу, которые я когда-либо видела. Скрюченные костяные палочки с зазубренными наконечниками и маленькими вырезанными черепами на рукоятях.
Мама крепко сжимает меня одной рукой, а Серу другой.
Нам не стоит здесь быть, говорит она, отстраняясь, но идти некуда. Позади нас толпа, а впереди площадь. Так что все, что нам остается, это стоять и смотреть.
Как заместитель председателя торговой компании Ларока, я нахожу этих людей виновными в лени, трусости и дезертирстве! Ревет Волшебник на возвышении. Его голос груб и флегматичен. Пот струится по его заросшему щетиной лицу, хотя на улице прохладно. Их мятежные действия в море не только потопили захваченное судно, но и стоили мне груза почти на четыре тысячи вальмарков! Четыре тысячи! За такую сумму я вполне мог бы приговорить вас всех к смерти!
Двое матросов стоят твердо, но третий, самый младший, начинает рыдать.
Прошу вас, сэр, смилуйтесь, умоляет он. Это не наша вина! Мы должны были покинуть корабль, иначе нам пришлось бы пойти ко дну вместе с ним во время шторма! Прошу!