Потом поросенку, уже подросшему, из-за его плачевной нечистоплотности устроили жилище в саду. С тех пор Изабель нередко приходилось гоняться за ним, чтобы окатить струей воды из шланга, как следует помыть с ног до головы, вытереть насухо и побаловать остатками пищи, которые он поглощал с радостным хрюканьем.
Гомер часто заставал маму о чем-то с ним разговаривавшей. Что такого она могла доверить свинье? Это было странно. Но, в конце-то концов, не более странно, чем беседовать с песчанкой, а ведь он сам часто так делал.
Он погулял по саду, где-то ухоженному, а где-то не очень, и прошел мимо высокой сосны, на толстых ветвях которой отец когда-то построил для него домик, сейчас уже сильно обветшавший. Остановился у корней пробкового дуба: под ним он сам когда-то сложил груду камней, увенчав ее крестом из ветвей. Привет, малыш Биби, представляю тебе малыша Биби-Два, он только что стал членом семьи, сказал Гомер, поглаживая шерстистую головку песчанки, напуганной порывом ветра.
Он уселся перед горкой камней, скрестив ноги по-турецки, и принялся рассказывать о прожитом дне, как всегда и делал, уверенный, что какая-то ниточка связывает первую Биби с его отцом. Ах, Гомер никогда НИКОГДА! не верил, что отец мог распрощаться с жизнью. Наоборот, в глубине души ясно чувствовал, что он здесь, жив, и был уверен в его возвращении. Эй, малыш, ты куда? вдруг вскрикнул он, вскочив.
Песчанка вырвалась и мгновенно скрылась в зарослях садовых трав, таких высоких, что за ней было не уследить.
Биби-Два! позвал Гомер.
Наконец он ее увидел на вымощенной дорожке, где, как он и предполагал, песчанка ждала его, стоя на задних лапках и вперившись в него крохотными глазками. Стоило ему приблизиться, как она снова побежала к гаражам, прилегавшим к дому, а затем к хижине, стоявшей в стороне. Когда-то здесь играли дети, а потом дедушка Гомера и позже отец устроили в ней студию для монтажа фильмов. Там было логово Давида Пима.
Гомер замер. Последними туда входили полицейские, как раз перед тем как расследование, длившееся месяцы и не давшее никаких результатов, было прекращено. Тогда-то Изабель Пим закрыла ставни, заперла дверь, опустила ключ в карман и уединилась у себя в кабинете.
Затаив дыхание, Гомер остановился в нескольких метрах от запретной постройки. Песчанка ждала его на пороге, поглядывая до ужаса хитрющими глазками. Туда нельзя, забеспокоившись, прошептал Гомер.
Дрожа, он махнул руками, словно зовя маленькое существо к себе.
Иди же сюда, иди. Это уже не смешно.
Удивительно, но Биби-Два послушалась и ушла с порога, стремительно взобравшись на гостеприимное плечо юного хозяина.
Гомер вернулся в дом и прошел на кухню, ему стало не по себе от того, что он так близко подходил к студии. Он налил и выпил большой стакан газированной воды; в животе сразу заурчало. Потом посадил песчанку на стол и, опершись на него локтями и обхватив руками голову, стал наблюдать, как зверек лузгает семечки подсолнуха. Гомер давно уже успел привыкнуть к этому зрелищу, и все-таки оно ему не надоело. Ты вошла в нашу семью и должна знать, что есть две-три вещи, которые ни в коем случае нельзя делать у Пимов, вполголоса начал он. Первая запрещено входить в хижину. Вторая ладно, то же самое. И третья то же самое. Ты поняла?
Он готов был поклясться головами всех, кого так любил: только что Биби-Два едва заметно кивнула очаровательной мордашкой. Гомер отпрянул. Не иначе как он переел шоколадного торта и теперь у него галлюцинации
Черт-те что, и он возвел глаза к небесам.
Это ты про что? спросила Нинон.
Гомер вздрогнул. Он не слышал, как вошла тетя.
Нет-нет, ответил он, ничего.
Нинон заметила на столе песчанку и погладила ее по головке.
А ведь ты и правда прелесть! Но твоему хозяину следует отнести тебя в свою комнату Потому что, сам знаешь, кое-кто не оценит ее присутствия здесь.
Гомер с досадой взглянул на Нинон.
Ты думаешь? бросил он. А мне вот кажется, что ей скорее наплевать на Биби, на мой день рождения, да вообще на все на свете.
В веселых глазах Нинон мелькнула печаль.
Твоей маме не плевать, Гомер, и ты сам это прекрасно знаешь.
Ну как же, конечно, вот только не скажешь, что это бросается в глаза!
Нинон безропотно вздохнула и открыла холодильник в поисках идей для обеда.
Ну что, каково это полных двенадцать?
Гомер пожал плечами, не зная, что сказать.
Ты прав, продолжала Нинон, это ничего не меняет. Разве что дает официальное право на некоторые ужастики ну вот «Берегись», например, или «Оно»[1] Гомер обрадовался. После прошлого просмотра ужастика, хотя он никому бы не признался в этом, его чуть ли не месяц доводили до приступов паники то хлопающий ставень, то скрипнувшая ступенька. Но тут-то дело другое он смотрел бы на экран, а рядом сидел бы кто-нибудь из взрослых.
Классно! воскликнул он. Такого я еще не видел. Можно начать сегодня же вечером?
Гм позволь напомнить, что завтра идти в школу.
Так это же конец года, учителя уже заполнили журнал, и я перехожу в пятый!
Нинон, раздумывая, сунула пиццу в духовку.
Да уж, самый мой любимый племяш, всегда-то у тебя доводов через край
Она уже давно звала его «племяш», а не «племянник». А услышав про «самого любимого», Гомер лишь улыбнулся: он-то знал, что племянник у Нинон только один, как и она у него единственная тетя.
Может, спросишь разрешения у мамы? посоветовала она.
Ага.
Нинон, истинное воплощение домашних устоев, никогда не преувеличивала свою роль: она приходилась Гомеру тетей, а вовсе не матерью.
Мальчик прошел через гостиную и коридор и постучал в дверь.
Входи! ответил голос изнутри.
Мама! Как ты?
Проходи, дорогой мой.
Изабель Пим никогда и никого не удостаивала ответом на вопрос «Как ты?». Хотя она и сидела за рабочим столом, но выглядела подавленной и праздной. Да и комната, скажем прямо, не очень-то располагала к радости все стены уставлены книжными полками, до которых никогда никто не дотрагивался. Почти все книги рассказывали о вой нах или военной истории вторая страсть дедушки Гомера после кинематографа. Именно от него Давид Пим перенял и свое увлечение седьмым искусством такое сильное, что оно стало его профессией.
Устрашающую библиотеку Давид унаследовал вместе с семейным домом десять лет назад. Все другие комнаты были обновлены, проветрены, заново обставлены к счастью! Но не кабинет, оставшийся нетронутым, точно святилище.
В воздухе плыл сладковатый запах. Изабель Пим никогда не бывала пьяной, но ей случалось выпивать в одиночестве в этой мрачной комнате. Гомер был в этом уверен. Эта мысль столь же огорчала его, сколь и вызывала отвращение.
Нинон поставила греть пиццу, хочешь? спросил он.
Нет, я еще немного поработаю. Не беспокойтесь обо мне.
«Легко сказать», подумал Гомер.
Мы оставим тебе кусочек. Ты сможешь сама разогреть.
Это мило, спасибо.
Мама, я хотел спросить кое-что
Говори, дорогой мой.
Можно мне посмотреть фильм вместе с Нинон? Если начать прямо сейчас, то все закончится к десяти часам, а завтра мне на уроки только к девяти. И к тому же оценок ставить не будут, учителя уже заполнили журнал
Он выпалил все одним махом, поскольку убедить маму было легко одна из немногих черт, которые в ней остались прежними.
Она жестом подозвала его. Почти нехотя он подошел к ней. Даже когда мама улыбалась, вид у нее все равно был грустный, и Гомер давно понял: у него никогда не хватит сил, чтобы исцелить ее от глубокой боли, целых пять лет мучающей ее изо дня в день.
Она прижала его к себе, и это тоже выглядело печально. С любовью, но печально.
А что за фильмы? спросила и вдруг спохватилась: Подожди, я сама догадаюсь Ужасы?
Гомер кивнул.
Ладно, мягко согласилась она. Но, пожалуйста, что-нибудь не слишком кровавое.