Но тут что-то вспугнуло меня. Я вздрогнул, очнулся, еще толком не понимая, что со мной. И лишь секунду спустя сообразил: стоило мне блаженно закрыть глаза и откинуться в кресле, как я, оказывается, задремал. Прикорнул на часик, а может, даже и не на один, вон, свет в холле уже погашен и все давно разбрелись по комнатам. Волосы липли к вискам, похоже, этот смутный, призрачный сон сморил меня внезапно, упав, как теплая роса. Надеясь встряхнуться, я встал и ощупью двинулся к дому. На душе было муторно, но и вокруг было не лучше. Вдали что-то погромыхивало, угрюмое небо тут и там подсвечивали зарницы. Заряженный искрами воздух был чреват пожаром, за горами исподтишка посверкивали молнии, а во мне недавнее воспоминание смешивалось с предчувствием. Я бы с удовольствием остался еще, чтобы окончательно прийти в себя, попутно смакуя таинственную сладость рассеивающихся сновидений. Но время было позднее, и я пошел в дом.
В холле было пусто, только кресла, оставленные в беспорядке, тускло отсвечивали в слабом мерцании единственной лампы. Было что-то призрачное в их безжизненной пустоте, и я, сам не знаю почему, мысленно поместил в одно из них хрупкую фигурку странного создания, чей взгляд поверг меня в такое смятение. Этот взгляд все еще жил где-то в глубинах моего существа. Он жил сам по себе, смотрел в упор, поблескивая из темноты, я смутно ощущал явность его присутствия в окружающем мраке, и его безмолвный призыв блуждающим огнем будоражил мне кровь. И все еще эта проклятая духота! Стоит прикрыть веки и перед глазами плывут пурпурные искры. Раскаленный добела день, сверкающая огнями фантастическая ночь все еще всполохами мерцают в моем внутреннем взоре. Однако тут, в пустынном темном холле, негоже оставаться. Я стал подниматься по лестнице, но что-то меня удерживало. Я буквально чувствовал сопротивление и не мог его побороть. Хоть я и устал, но спать почему-то не хотелось. Неисповедимое чутье сулило мне, что приключения еще не кончились, и все фибры мои напряглись навстречу чьему-то живому теплу. Всходя по лестнице, я будто простирал впереди себя невидимые чувствилища, стараясь проникнуть ими во все помещения, и как прежде все мое восприятие устремлено было на природу, так теперь оно обратилось на жизнь погруженного в дремотное беспамятство дома: я слышал глубокое, сонное дыхание многих людей, ощущал медленный, вялый ток их густой, черной крови, их покойное, бесхитростное и беззащитное забытье, но в то же время и магнетическое тяготение некоей силы. Да, я чуял чье-то бодрствование, столь же неусыпное, как мое. Виной ли всему тот роковой взгляд или мерцающие бездны ночного пейзажа кто же, кто внедрил в меня это огненное безумие? Сквозь стены и перегородки мне чудилось что-то податливое и живое, огонек беспокойства трепетал во мне, разжигая кровь и не желая гаснуть. Почти против воли поднимался я по лестнице, замирая на каждой ступени и жадно прислушиваясь не только слухом, а всеми своими чувствами. Ничто не смогло бы сейчас поразить меня, ибо я знал: эта ночь не кончится без чуда, эта духота не разрядится без молнии. Остановившись на лестничной площадке, я снова ощутил свою слитность со всем внешним миром, что простерся в немой оторопи и безмолвно вопиет, взыскуя грозы. Но там, вовне, по-прежнему все было тихо. И во всем доме, кроме сонного дыхания спящих, ни шороха, ни сквознячка. Испытывая лишь разочарование и усталость, я одолел последние ступеньки, с ужасом думая о своей одинокой, пустой комнате, что ждала впереди, точно гроб.
Ручка тускло поблескивала в темноте, влажная и теплая на ощупь. Я отворил дверь. В глубине комнаты прямоугольником ночи зияло раскрытое окно, в нем верхушки елей, а за ними блеклый лоскут облачного неба. Темнота залегла повсюду и за окном, и в комнате, и только близ окна, загадочно и смутно, чем-то призрачно белым едва мерцало пятно, необъяснимое и неуместное, как заплутавший луч лунного света. В недоумении я подошел ближе взглянуть, что за странное свечение, когда самой луны не видно. И тут пятно шевельнулось. Я оторопел но нет, не испугался, недаром этой ночью что-то во мне готовилось, ожидало самого невероятного, предвосхищая это невероятье в мыслях и грезах. В этот час никакая встреча не поразила бы меня, а уж такая менее всего, ибо, да это и в самом деле была она, та, о которой все это время, сам того не осознавая, я думал неотлучно, ежесекундно, при каждом шаге своем, на каждой ступеньке лестницы в этом спящем доме, это ее бессонница так будоражила мои взвинченные чувства, проникая сквозь половицы и дверные щели. Лицо ее виднелось смутно, а стройную фигурку туманным колоколом окутывала ночная рубашка. Она стояла, прислонясь к оконной раме, всем существом устремленная туда, в мерцающее зеркало ночного мрака, вся во власти своей таинственной судьбы, непостижимая и сказочная, Офелия над чернотой омута.
Обмирая от возбуждения и робости, я подошел ближе. Должно быть, заслышав шорох, она обернулась. Лицо ее оставалось в тени. Я не мог понять, вправду ли она меня заметила, слышит ли меня, ибо в движениях ее не было испуга, даже от неожиданности. Так мы и стояли, объятые тишиной. Только небольшие часы на стене размеренно тикали. Тишина все длилась, но тут вдруг, вполголоса и все равно неожиданно, она сказала:
Мне так страшно.
С кем она говорит? Или она меня узнала? Точно ли меня? Уж не во сне ли? Голос тот же самый, и в нем та же легкая дрожь, что и днем сегодня, когда она испуганно смотрела на стену туч, а меня не замечала вовсе и своим роковым взглядом еще не удостоила. Все это странно донельзя, и тем не менее ни удивления, ни растерянности я не чувствовал. Я подошел к ней и взял за руку, чтобы успокоить. Рука была как трут, горячая и сухая, и пальцы покорно разжались в моей ладони. Безвольно и безропотно она позволила мне завладеть своей рукой. Да и вся была какая-то вялая, беззащитная, как неживая. С губ ее, но словно откуда-то издали, снова сорвалось:
Мне так страшно! Мне так страшно А потом, с истовым вздохом, будто задыхаясь: До чего же душно!
И это тоже прозвучало как бы издалека, хотя шептала она совсем тихо, словно поверяя мне тайну. Но я-то чувствовал: она говорит не со мной.
Я тронул ее за локоть. Она чуть дрогнула в ответ, как давеча деревья перед грозой, но не противилась. Я обнял ее крепче, она уступила. Обессиленно, не сопротивляясь, мягкой, податливой волной прильнули ко мне ее плечи. Теперь она была так близко, что я ощущал легкую испарину ее кожи, влажный аромат волос. Я стоял не шевелясь, она тоже молчала. Все это было так странно, любопытство мое разгоралось. Но росло и нетерпение. Я коснулся губами ее волос она не отклонилась. Тогда я приник к ее губам. Сухие, горячие, они не сразу поддались моему поцелую, но потом раскрылись в ответ, однако не с жаждою страсти, а в сонной, блаженной, беспамятной неге сосущего грудь младенца. Этой тихой истомой дышали не только ее губы все ее тело, такое стройное, теплое, трепетное под тонкой тканью, льнуло ко мне с той же безотчетной жаждой, с какой совсем недавно там, на террасе, обволакивала меня темнота ночи всем безмолвным, опьяняющим вожделением своим. И в этот миг, в смятении чувств стискивая ее все крепче, я ощутил в своих объятиях влажную мягкость земли, что обессиленно, всей своей изжаждавшейся, раскаленной ширью пласталась сегодня под солнцем, призывая на себя неистовство и очистительный экстаз грозы. Я целовал ее все крепче, все ненасытней, и мне казалось, что вместе с поцелуями я вбираю в себя весь необъятный, замерший в бездыханном ожидании мир, словно в жаре ее пылающих ланит дышат паром поля, а в мягкой податливости теплых грудей мне дарует себя трепетная щедрость самой природы.