Тут появляется пан Томашек.
Ханс, Лизль! Как у вас дела? Как я погляжу, ваша дочка по-прежнему является обладательницей самой красивой улыбки во всей Европе!
Дита, зардевшись, объявляет, что она пойдет с Маргит, и девочки оставляют взрослых беседовать.
Какой же он любезный, этот пан Томашек!
Ты и его знаешь, Маргит?
Да, он часто навещает моих родителей. Многие здесь думают только о себе, но пан Томашек из тех, кто заботится о других. Спрашивает, как у них дела, интересуется их жизнью.
И внимательно слушает
Хороший человек.
Тем лучше приятно знать, что не все еще сгнили в этом аду.
Маргит умолкает. Хотя она на два года старше Диты, ее немного напрягает та прямолинейность, с которой Дита выражает свои мысли, но она понимает, что подруга права. Ее соседки по нарам воруют чужие ложки, одежду и вообще все, что под руку попадется. Люди воруют хлеб у детей, чуть только мать отвлечется, за лишнюю ложку супа доносят капо друг на друга по поводу всяких мелочей. Аушвиц не только убивает невинных, он также убивает невинность.
Слушай, Дита, на улице такой холод, а твои сидят здесь, на улице. Не кончится ли это воспалением легких?
Просто моя мама предпочитает как можно меньше общаться со своей соседкой по матрасу. У той очень тяжелый характер Хотя и у моей, надо признать, не лучше!
В любом случае, вам повезло спите на верхних нарах. А вот нас всех распределили на нижние.
Да, должно быть, сырость от земли поднимается.
Ах, Дитинка, Дитинка! Самое ужасное не то, что поднимается снизу, а то, что может упасть сверху. Твою соседку сверху, например, затошнит, и вдруг ее вырвет прямо на тебя, потому что у нее не будет времени посмотреть, куда попадет блевота. А еще многие страдают дизентерией и ходят прямо под себя. Поверь, Дитинка, просто струями вниз. Видела я такое, хоть и на других нарах.
Дита на мгновение останавливается и, неимоверно серьезная, поворачивается лицом к Маргит.
Маргит
Что?
На свой день рождения ты можешь попросить, чтобы тебе подарили зонтик.
И подруге Диты, которая старше ее на целых два года, выше ростом, но при этом отличается детским личиком, только и остается, что отрицательно покачать головой. Права ее мать, когда говорит, что Дита ужасный человек: она способна посмеяться над чем угодно!
А как это вам удалось заполучить верхние нары? спрашивает Маргит в ответ.
Ну, ты же знаешь, какая в лагере поднялась заварушка, когда в декабре прибыл наш транспорт.
Обе девочки замолчали. Старожилы, прибывшие в лагерь в сентябре, были не только чехами, как и они, но и знакомыми, друзьями, порой даже родственниками всех тех, кого депортировали из гетто в Терезине позже, как их. Тем не менее, увидев вновь прибывших, никто не обрадовался. Заселение в лагерь еще пяти тысяч новых заключенных означало, что придется делиться тонкой струйкой воды из крана, что поверки под открытым небом станут нескончаемыми, что бараки будут переполнены.
Когда мы с мамой пришли в барак, в который нас распределили, наша попытка поселиться на нарах со старожилами вылилась в полный дурдом.
У Маргит такое же впечатление. Она также хорошо помнит в своем бараке споры, крики и даже драки между женщинами, оспаривающими друг у друга тощее одеяло или замызганную подушку.
В нашем бараке, вспоминает Маргит, была одна очень больная женщина, которая все время кашляла, и когда она пыталась сесть на своем матрасе, соседка по нарам выпихивала ее на пол. Тогда эта женщина заходилась в кашле еще сильнее и, обессиленная, стонала, потому что не могла подняться с пола. «Идиотки! кричала на них капо. Вы что, думаете, что сами здоровы? Думаете, что есть разница: заразная соседка на одних с тобой нарах или на соседних?»
В таком случае эта капо вполне разумный человек.
Куда там! Проорав это, она схватила палку и принялась дубасить всех направо и налево без разбора. Досталось и той женщине, что упала на пол, то есть той самой, в защиту которой капо вроде бы и выступила.
Дита вспоминает пережитый шквал криков, беготни, слез и продолжает:
Моя мама предпочла, чтобы мы вышли из барака, пока все это не уляжется. На улице было холодно. Какая-то женщина сказала, что спальных мест не хватит, даже если каждой придется спать вместе с кем-то, и что кому-то точно достанется место на земляном полу.
И что вы решили делать?
Да ничего так и мерзли снаружи. Ты же мою маму знаешь: ей не нравится привлекать к себе внимание. Если в один прекрасный день ее переедет трамвай, она и то не пикнет, чтобы не давать повода для разговоров. Ну а я так просто вся извелась от нервов. Поэтому я не стала ее спрашивать. Все равно она мне бы не позволила. Так что я сорвалась с места и вбежала в барак быстрее, чем она успела хоть что-нибудь сказать. И кое-что я там заметила
Что?
Что почти все верхние нары были заняты. И сделала вывод, что, скорей всего, они лучшие. В чем тут дело, я тогда не понимала, зато знала, что в таких местах нужно внимательно приглядываться к тому, как ведут себя старожилы.
Знаю я одну старожилку: примет тебя в соседки на своих нарах, если ты ей можешь чем-то за это заплатить. Одной женщине удалось добиться, чтобы ее взяли на нары в обмен на яблоко.
Яблоко это целое состояние, отзывается Дита. Она, наверное, цен не знала. Даже за пол-яблока можно купить многие вещи. И много разных поблажек.
Тебе тоже пришлось что-то заплатить?
Ничего. Я оглядела старожилок и выделила тех, у кого не было соседок на нарах. На тех, где уже появились две подселенки, женщины сидели, свесив ноги, это они свою территорию пометили. Женщины из нашего транспорта бегали по всему бараку в поисках места наверху, внизу, где угодно, взывали к милосердию. Искали узниц помягче, чтобы те позволили им прилечь на их матрасе. Но все милосердные давно уже кого-то к себе пустили.
С нами тоже так было, говорит Маргит. Нам еще повезло, что в конце концов мы увидели нашу соседку по комнате в Терезине, и она нас приютила маму, сестру и меня.
У меня знакомых там не было никого. И к тому же мне нужно было два места, а не одно.
И что, тебе удалось-таки найти сострадательную старожилку?
Было уже слишком поздно. Остались только эгоистки и злюки. Знаешь, что я сделала?
Нет, не знаю.
Нашла самую мерзкую.
Почему?
Потому что отчаялась. Увидела эту старожилку среднего возраста, с короткими, словно обкусанными волосами; она сидела на своем матрасе на верхних нарах. Выглядит отвратительно, нахальная. Через все лицо черный шрам. Синяя наколка на руке верный знак, что в тюрьме сидела. К ней подошла одна женщина и стала молить о месте так та как заорет на нее! Криком прогнала. Даже попыталась пнуть ее своей грязнущей пяткой. Ну и ножищи у нее огромные, кривые!
И что ты тогда сделала?
Встала перед ней, наглая такая, и как закричу: «Слушай, ты!»
Ну и ну! Поверить не могу! Ты меня, наверное, просто за нос водишь! Что, ты смотришь на старожилку, по виду преступницу, совсем тебе не знакомую, и вот так спокойненько говоришь ей: «Слушай, ты!»?
А кто тебе сказал, что спокойненько? Да я умирала со страху! Но к такой тетке, как она, ты не можешь подойти и сказать: «Добрый вечер, многоуважаемая пани, как вы полагаете, в этом году абрикосы успеют дозреть?» Да она бы тебя вытолкала восвояси тычками и пинками! Чтоб она меня послушала, мне нужно было говорить с ней на ее языке.
И она тебя выслушала?
Ну, сначала она на меня посмотрела так, будто прирезать хочет. Я, наверное, побледнела как мел, но постаралась, чтобы она ни о чем не догадалась. И сказала ей, что дело кончится тем, что капо указательным пальцем распределит по нарам тех женщин, кому не удалось найти себе место: «За стенами барака еще два или три десятка узниц, и тебе может достаться любая из них. Среди них одна такая толстая, что раздавит тебя во сне, как котенка. Еще у одной изо рта воняет хуже, чем от ног. И несколько старух с несварением будут портить воздух».