«Ich sterbe» [3]. Это я особенно помню.
Вы случайно не соседи?.. Следователь все тянет, тянет меня из болота оцепенения за седеющие мюнхгаузенские патлы. Вы
Я ее редактор, произношу чужими стеклянными губами, наверное невнятно, и повторяю зачем-то по слогам, как ребенку: Ре-дак-тор. Слегка взмахиваю почтенным, двадцати пяти лет от роду портфелем: коричневая кожа, квадратная застежка, никаких лейблов на виду. Договор привез. И вот
Сотрудник органов настоящий, не из Вариных книг, где менты иногда Шопенгауэра цитируют, интересно, вообще может знать, что за зверь редактор? Или это для него как риэлтор, репетитор или аж редуктор не человек, но механизм? Или
Так она писала книги?
Я киваю. Мне неожиданно легче, будто после укола обезболивающего; легче ровно на секунду, а потом снова взгляд вниз. Бензин, красный нимб, волосы светлые, слипшиеся очки. Очки в стороне валяются, разбился только правый из круглых, как у Счастливо Выжившего Мальчика, окуляров, левый цел, но тоже в крови.
Да, если вдруг вам о чем-то говорит псевдоним такой Ванилла Калиостро
Говорит, даже очень. Странно, правда?
Расстроенным голосом первое. А вот второй фразой он меня пытается уязвить мирно, замученно, как бы давая понять: мало у него этих трупов, «висяков», чтоб еще умники умничали, взирая на него с вершин своей гражданской эрудиции.
Читали, что ли? Почти выходит тон поровнее, полюбопытнее.
Читал. Стальная боль в двух слогах. И очень нравилось.
А я эти книги издавал.
А еще я нет. Не сейчас. Не могу.
Ладно Слова будто мимо него проскальзывают, гордая голова уже занята другим. Будем разбираться. Картина понятная: что-то тут не то, это она едва ли сама прыгнула.
Он тоже глядит на очки, вроде хочет шагнуть и подобрать их, но в последний момент останавливается. Подбородком поводит на лохматого помощника, на старушку в красном. Ткань платья консьержки как гробовая подкладка и как Варин кровавый нимб. Переносицу «Дима» так потирает, будто ему цвет режет глаза. А потом опять серый взор на меня в упор. Тоже пытается смягчиться, тоже выходит плохо.
Вам не стоит здесь находиться, скоро опер придет и будет орать. Вздох. Да и вас правда, будто вырвет сейчас. Это лишнее.
Нечем, не беспокойтесь.
Нечем блевать, кроме любви. И, сглатывая даже ее, гноящуюся, ворочающуюся между горлом и грудью, я поскорее произношу:
Я звонил Варваре Петровне Перовой утром она была спокойна, в хорошем настроении. Мы договорились вместе у нее пообедать, и вот я приехал. Не поднимался. В магазин даже не успел зайти, он у нее там Машу зачем-то на совкового пошиба гастроном с синей врущей вывеской «Вся на свете еда». Не вся, даже помидоров нормальных обычно нет, Варя их на рынке брала большие, «бычье сердце». Это все, что сразу в голову приходит, не для протокола. Остальное, что понадобится, готов
Вас пока не опрашивают. Тем более не допрашивают. Следствию, что ли, помогать рветесь? Вскидывается одна широкая, с геометрическим изломом бровь. Начитались ее книг? Там часто нам помогают? Чаще, чем морды пытаются бить и жалобы писать?
Желчно. Устало. Может, еще митинги помянет и провокации? Всяких там молоденьких борцов с системой, плакаты, камни, крики и прочие проблемы коллег? И, конечно же, хештеги хештеги вроде бы сейчас сильнее камней. Сложно его не понять. В большой государственной семье кризисы доверия вещи обычно взаимные, как, впрочем, в семье любой.
Вы же сказали, что сами читаете. Стараюсь улыбнуться, чтобы не нагнетать.
Вместо честного: «Да любил, вот и рвусь». С ним так не надо, ему, вероятно, плевать, с ним лучше по-деловому. Любовь станет важной уликой, только когда добавится к материалам следствия, а пока под эти материалы даже папки нет. Будет ли?
Читал. Он кивает. Фэнтези, фантастику. А вот коллег и так каждый день вижу. Усмехается. И не сомневаюсь почему-то, что убитая Калиостро всех настоящими выписала, до тошноты, она умеет. Так что сыт. Оставил на потом.
Молчу. Что сказать? Сам не стал бы читать про редакторов, хватает рожи в зеркале квадратной, будто вытесанной прилежным учеником скульптора, по всем клише: тонкие губы, «мужественный» подбородок и «римский» нос. Даже щеки пока по-бульдожьи не обвисли, а вот седина больше, больше. Я древнеримский штамп. Варя так и дразнила.
Так что мы у нее на себя похожи? спрашивает зачем-то «Дима».
Вместо того чтобы проводить пресловутые «следственные мероприятия». Вместо того чтобы хоть с Варькой сделать что-то. Забрать в морг. Укрыть она в халате ведь, просто в халате, бежевом, прокуренном, кофе пропахшем. Запах этот вместе с запахом железа, в ветре. А на дворе холодно. Укрыть ах да, еще же осмотреть, наверное. Все эти «смерть наступила в», «смерть наступила от». Это мне достаточно, что смерть просто наступила, на меня наступила колоссовой, заскорузлой, серой, как весеннее небо, лапой.
Вполне, почти сплевываю это и делаю осторожный шаг назад. И еще. Еще.
Правильно. Он выдыхает, будто бы с облегчением. Пока вы только мешаете. Как вас?.. Где вы?..
Рубленые вопросы, глаголы высланы за сто первый, но мне не привыкать: многие авторы тоже излишне жалуют пресловутый лаконизм. «Проще» модно, «без завитушек» стильно, а «парцелляция» мировой бренд. Чехов, давно и безнадежно verstorben Чехов, заявил сдуру, что краткость сестра таланта; подзабыл, правда, другую его родственницу понятность, вечно затаптываемую в кровавую лепешку. Впрочем, следователь понятность не затоптал, а наоборот, высоко поднял за шиворот благодаря новому, строгому, даже канцелярскому какому-то тону.
Меня зовут Павел Викторович Черкасов. Возглавляю редакцию художественной литературы в издательстве «Аргус Паноптес», проще всего застать меня в офисе. Номер корпоративного телефона
Загуглим, на молодежном (для его подкрадывающихся тридцати в самый раз) сленге, чуть потеплее и помягче, уверяет меня «Дима». Если будет нужно.
Может и не быть. Если менты в книжках у тебя, Варь, ненастоящие и бросят все к чертовой матери уже завтра. Они же тебя не защитили, понимаешь? Не защитили, мрази. А эти живые разве будут искать «девицу с глазами шныр-шныр»? Будут? У них отчетность, статистика раскрываемости. У них маленький городок, мало оперативников и сучливое начальство. У них
Павел!
Окликает, когда я уже иду к гомонящей толпе сочувствующих горю и сочащихся любопытством, к красному платью консьержки, к белым вихрам безымянного следовательского помощника. Оборачиваюсь. «Дима» все-таки закурил на месте преступления. Закурил, но киношным не стал наоборот, бледно-серым и сгорбленным, как-то младше и понятнее.
Дело обязательно будет возбуждено. Мы попытаемся наказать виновного. И мне жаль.
Варь, они и у тебя так говорят иногда высокопарно немного, наивно, с категорическими императивами вроде «обязательно», правда, без осторожного этого, на носочках ступающего в пакостную уголовную рутину «попытаемся». Варь, хочется верить. Верить, что ты не зря была их литературной patron saint.
У них, наверное, совесть; у этого точно. А еще он, скорее всего, любит твоего смертельно больного и столь же смертельно благородного Огдена, Опалового рыцаря из «Голодных вершин». Того типа, который путешествует по Миру Пустых Мостов и защищает выживших после Крушения жителей, а в конце обращается в изваяние и сквозь него прорастают эдельвейсы. Первые за много веков цветы на планете, которую заполонили разумные, пожирающие людей и источающие ядовитый газ горы.
Да, у «Димы» совесть.
А у меня только огромная дыра в груди вместо тебя, Варь.
Время назад. История болезни
В его мире небо такое огромное и синее, что тонет в море, как иногда одна грань сапфира незримо сливается с другой. В ее мире небо забыло свой цвет и спряталось за каменными коробками гробоэтажек и торчащими из них сутулыми скелетами антенн.