Аэростаты. Первая кровь - Стаф Ирина Карловна

Амели Нотомб

Аэростаты. Первая кровь

Les Aérostats © Editions Albin Michel  Paris, 2020

Premier Sang © Editions Albin Michel  Paris, 2021

© И. Кузнецова, Аэростаты, перевод на русский язык, 2022

© И. Стаф, Первая кровь, перевод на русский язык, 2022

Аэростаты

Орианне

Я еще не знала, что Доната принадлежит к категории людей, обиженных на весь белый свет. От ее упреков мне делалось стыдно.

 Как можно оставлять ванную комнату в таком виде!

 Прости! Что не так?

 Я ни к чему там не прикасалась. Ты должна сама осознать.

Я отправилась в ванную посмотреть. Ни лужи на полу, ни волос в сливном отверстии.

 Не понимаю.

Она со вздохом подошла:

 Ты не задернула занавеску душа. Как она, по-твоему, высохнет, если висит гармошкой?

 А, да.

 И не завинтила флакон шампуня.

 Но это же мой.

 Ну и что?

Я послушно завинтила то, что называла про себя не флакон, а просто шампунь. Мне определенно не хватало утонченности.

Ничего, Доната меня научит. Мне всего девятнадцать лет. А ей двадцать два. Я была в том возрасте, когда эта разница еще кажется значительной.

Постепенно я заметила, что она так ведет себя практически со всеми. Я слышала, как она по телефону обрывала собеседников:

 Вы считаете нормальным говорить со мной в таком тоне?

Или:

 Я не позволю так со мной обращаться.

И бросала трубку. Я спрашивала, что случилось.

 По какому праву ты слушаешь мои телефонные разговоры?

 Я не слушала, я слышала.

Когда я первый раз воспользовалась стиральной машиной, разыгралась целая драма.

 Анж!  закричала она.

Я явилась, готовая к худшему.

 Что это такое?  спросила она, указывая на белье, которое я развесила, где сумела.

 Я прокрутила машину.

 Мы тут не в Неаполе! Суши свои вещи в другом месте.

 А где? У нас ведь нет сушки.

 Ну и что? Разве я развешиваю белье где попало?

 Тебе можно.

 Не о том речь. Это безалаберность, пойми. И не забывай, что ты в моем доме.

 Я же плачу за проживание, разве нет?

 Ах, значит, раз платишь, то можешь творить что угодно?

 Нет, серьезно, как я, по-твоему, должна поступать с мокрым бельем?

 На углу есть прачечная. С сушкой.

Я усвоила информацию, твердо решив больше никогда не пользоваться ее стиральной машиной.

Довольно скоро мы добрались вообще до параллельной вселенной.

 Объясни, будь добра, зачем ты переложила мои кабачки?

 Я не перекладывала твои кабачки.

 Не отпирайся!

Это Не отпирайся! насмешило меня.

 Ничего смешного! Пойди посмотри.

Она показала мне в холодильнике кабачки, лежавшие слева от моей брокколи.

 Ах да,  сказала я.  Мне пришлось их подвинуть, чтобы положить брокколи.

 Вот видишь!  воскликнула она, торжествуя.

 Мне же надо было куда-то положить брокколи.

 Но не в мой ящик для овощей.

 А другого нет.

 Ящик для овощей принадлежит мне. Не смей его открывать.

 Почему?  тупо спросила я.

 Это слишком интимно.

Давясь от смеха, я бросилась к себе в комнату, чтобы не расхохотаться при ней в голос. Однако она была права: ничего смешного. Доната оказалась феерической занудой, но деваться некуда: пытаясь снять комнату, более выгодного варианта я не нашла. Мои родители жили слишком далеко от Брюсселя, чтобы я могла кататься туда-сюда.

В прошлом году я ютилась в жалкой конуре в студенческом общежитии для будущих филологов: ни за какие блага мира я бы не вернулась в это логово, где моим соседом был тошнотворный дебил и где даже в его отсутствие стоял жуткий гвалт и днем и ночью, я не могла там ни спать, ни заниматься, что для студентки большая проблема. Не знаю, каким чудом я сумела окончить первый курс, но не собиралась так рисковать в дальнейшем.

У Донаты я жила в отдельной комнате. Вирджиния Вулф глубоко права: нет ничего важнее[1]. Пусть не самая шикарная, комната эта была для меня такой роскошью, что я соглашалась терпеть все бесчинства Донаты. Она никогда ко мне не заходила  не столько из уважения к моему личному пространству, сколько из брезгливости. В глазах Донаты я воплощала молодежь: когда она обо мне говорила, у меня возникало впечатление, будто я какая-то уличная оторва. Стоило мне прикоснуться к чему-то из ее вещей, как она тут же швыряла это в корзину с грязным бельем или в помойку.

В университете я особой популярностью не пользовалась. Студенты смотрели сквозь меня. Иногда, набравшись храбрости, я заговаривала с кем-нибудь из молодых людей или девушек, казавшихся мне симпатичными: они отвечали односложно.

К счастью, я была страстно увлечена филологией. Проводить почти все время за чтением или учебой не было мне в тягость. Но иногда вечерами на меня нападала тоска от одиночества. Я выходила из дому и отправлялась бродить по Брюсселю. От городской кутерьмы у меня голова шла кругом. Меня поражали названия улиц: улица Волчьего Рва, улица Угольного Рынка, улица Селедки.

Я часто заходила в кино и смотрела первый попавшийся фильм. Потом возвращалась пешком, что занимало примерно час. Такие вечера, которые я считала полными приключений, мне нравились.

По возвращении надлежало вести себя очень тихо: малейший звук будил Донату. У меня имелись строгие инструкции: закрывать двери с бесконечными предосторожностями, не готовить еду, не спускать воду и не принимать душ после девяти часов вечера. Но даже скрупулезно соблюдая все это, я могла нарваться на нагоняй.

Может, у нее были неполадки со здоровьем? Не знаю. Она утверждала, что ей требуется более длительный сон, чем среднему человеку. Список того, что вызывало у нее аллергию, рос с каждым днем. Она изучала диетологию и критиковала мою еду в таких примерно выражениях:

 Хлеб и шоколад? Не удивляйся, если заболеешь.

 Я здорова.

 Это тебе так кажется. Доживи до моих лет и увидишь.

 Тебе двадцать два, а не восемьдесят.

 Ты на что намекаешь? Как ты смеешь так со мной разговаривать?

Я уходила к себе в комнату. Для меня это был не просто плацдарм для отступления, это была территория безграничных возможностей. Окна выходили на угол бульвара: я слышала, как поворачивают трамваи с характерным скрежетом, который меня зачаровывал. Лежа в кровати, я воображала себя трамваем  не для того, чтобы именоваться Желанием[2], а чтобы ехать, не зная конечной точки маршрута. Мне нравилось не знать, куда я двигаюсь.

У Донаты был ухажер, который никогда не появлялся. Она рассказывала о нем с восторженным взглядом. Она приписывала ему столько добродетелей, что я как-то раз, не удержавшись, спросила, существует ли он на самом деле.

 Так прямо и говори, что я выдумываю.

 А где же он, твой Людо?

 Пожалуйста, называй его Людовик. Терпеть не могу этих фамильярностей.

 Почему его никто видел?

 Говори за себя. Я-то часто с ним вижусь.

 Когда?

 На лекциях.

 Он изучает диетологию, как ты?

 Биохимию, а не диетологию.

 Когда ты говоришь о своей учебе, это всегда как-то связано с питанием.

 Ну, все сложнее. В общем, Людовик  человек невероятно тактичный. Он меня бесконечно уважает.

Из чего я сделала вывод, что он с ней не спит. Трудно было представить себе, что у Донаты есть какая-то сексуальная жизнь. Она никогда не касалась этой темы. Но одного того, что она не разрешала мне никого к себе приглашать, хватало, чтобы понять, насколько она закомплексована.

Пусть даже Людовик был, судя по всему, плодом ее фантазии  я все равно ей завидовала. Мне так хотелось, чтобы у меня кто-нибудь был. В прошлом году кое-какие не близкие, но все-таки друзья у меня имелись. Ничего интересного, но сейчас я и по ним тосковала, настолько мне было одиноко.

Я нуждалась в деньгах и опубликовала объявление, что даю старшеклассникам уроки французского языка и литературы.

 Анж! Тебя к телефону,  крикнула Доната.

В трубке я услышала мужской голос:

 Мадемуазель Донуа? Я прочел ваше объявление. Моему сыну шестнадцать лет. У него дислексия. Могли бы вы позаниматься с ним?