И если у нас нет имен, кто мы?
* * *
Я плакала как женщина, поняв, что мой брак закончился. Я видела мужчину, рыдавшего как женщина, но, кажется, мне не довелось видеть женщин, плакавших по-мужски. А того, что рыдал как женщина, я видела на похоронах, и он не столько плакал, сколько выл, всхлипывал и скулил: это был суровый плач. Плечи у него тряслись, лицо шло пятнами, он лез в карман, прижимал к глазам бумажные платки. Которые расползались один за другим. Странные звуки и восклицания вырывались из его легких. Истовое, откровенное горе.
Я подумала, что в этот момент он плачет обо всех нас. Все остальные плакали более социально приемлемым образом. Я заговорила с этим человеком на поминках, и он сказал, что утрата заставила его понять: в его жизни «любовь оставила запись в гостевой книге, но так и не поселилась».
Он спрашивал себя, что помешало ему быть смелее. Мы потягивали ирландский виски той марки, которую предпочитал необыкновенный человек, оставивший нас. Я спросила моего собеседника, был ли он любовником умершего. Он ответил, что были, много лет, с перерывами, но так и не отважились стать друг для друга уязвимыми. Они не решились подчиниться своей любви. Мой собеседник спросил меня, почему мой брак пошел ко дну, и его собственная откровенность помогла мне говорить свободнее. Послушав меня минуту-другую, он заметил: «Похоже, вам все-таки лучше найти новую дорогу в жизни».
Я представила, что разговор, который у меня так и не состоялся с отцом моих детей, однажды найдут в «черном ящике», погрузившемся на дно океана после крушения лодки. Каким-нибудь дождливым вторником в далеком будущем его найдут представители искусственной жизни, которые сядут в кружок послушать горькие и сильные голоса страдающих людей.
Лучшее, что я сделала в жизни, не поплыла к лодке. Но куда мне было плыть?
3. Сачки
Семейный дом мы продали. Казалось, разбирание и упаковывание долгой жизни, прожитой вместе, сложило время в несколько слоев, придав ему странную форму: воспоминание об отъезде из Южной Африки, моей родной страны, в мои девять лет, и тут же мысли о той неведомой жизни, которая предстоит теперь в пятьдесят. Я развинчивала по частям дом, на строительство которого потратила большую часть своей жизни.
Сорвите обои с волшебной сказки о Семейном Доме, где на первом месте комфорт и счастье мужчин и детей, и вы найдете никем не отблагодаренную, нелюбимую, заброшенную, бесконечно усталую женщину. Нужны умение, время, самоотдача и сочувствие, чтобы устроить дом, где всем хорошо и где все работает без перебоев. Но главное, это акт невероятного великодушия быть архитектором чужого благополучия. Эту задачу до сих пор многие считают женской миссией. И соответственно, есть множество разных слов, чтобы принизить это нелегкое дело. Если жена и мать плоть от плоти общества, она играет роль всеобщей жены и матери. Она играет в спектакле, который патриархальный мир придумал для нуклеарной гетеросексуальной семьи, конечно, добавляя несколько собственных красок из нынешнего дня. В семье ты не чувствуешь себя дома с этого начинается большая драма общества и его недовольных женщин. Если ее не полностью сломила общественная драма, в которой она участвует своими надеждами, гордостью, счастьем, нерешимостью и гневом, женщина перепишет ее наново.
* * *
Разобрать семейный дом как сломать часы. Столько времени протекло сквозь все измерения этого дома. Считается, что лиса слышит тиканье часов за сорок метров. В нашем доме на кухонной стене висели часы, меньше чем в сорока метрах от сада. Должно быть, лисы слушали их ход больше десяти лет кряду. Теперь часы навсегда сняты со стены и лежат вниз циферблатом в коробке.
Добрая соседка заметила, что я стою посреди сада, наблюдая, как захлопываются двери и заводится мотор грузового такси. Она спросила, не хочется ли мне отдохнуть. Я прилегла на часок у нее на диване. А когда поднялась, соседка спросила: «А что это там у вас?», указывая на детские рыболовные сачки моих дочерей, которые я не стала паковать с остальными вещами. Один сачок желтый, другой синий, все еще облепленные песком. Девочки ловили ими мелкую рыбу на каникулах, заходя в море по колени и выжидая, не подвернется ли какое-нибудь невероятное существо. Сачки, по пять футов в длину, теперь дремали, привалившись к викторианскому эркерному окну соседки.
С отцом девочек мы решили разойтись, но в их жизни мы всегда будем вместе. Есть только домá, где любят, и дома, где не любят. Сломался патриархальный сценарий. И все равно большинство детей, выросших под его диктовку, постараются, вместе со всеми остальными, написать новый.
4. Жизнь в желтом
Я колесила по стране и каждый вечер делилась со слушателями захватившей меня идеей о полном разрушении привычного порядка и зарождении нового[2].
Элена Ферранте «История о пропавшем ребенке»
В ноябре мы с дочерьми поселились в квартире на шестом этаже большого и обветшавшего дома на вершине холма в Северном Лондоне. Судя по всему, в доме должен был начаться капитальный ремонт, но о нем все забыли. Три года после нашего заселения полы на лестничной клетке были затянуты толстой серой пленкой. Эта невозможность отремонтировать и оживить огромное старое здание казалось печально созвучной моменту слома и разрушения в моей жизни. Но процесс реставрации, восстановления, возвращения чего-то существовавшего прежде, в этом случае рассыпающегося здания в стиле ар-деко, оказался плохой метафорой для того этапа моей жизни.
Я не собиралась восстанавливать прошлое. Мне нужно было абсолютно новое творение.
Зима выдалась жестокой. В доме сломалась система отопления. Ни тепла, ни горячей воды, а иногда и холодной. У меня работали три галогеновых обогревателя, а под раковиной хранилась дюжина больших бутылок с минералкой. Без воды нечем было смывать в туалете. Кто-то не подписавшийся прилепил записку на двери лифта: «ПОМОГИТЕ! Сделайте что-нибудь. В квартире невозможный холод, можно ли что-то сделать?» Моя старшая дочь, только начавшая учебу в университете, шутила, что студенты по сравнению со мной живут в роскоши. Несколько недель после того, как она уехала готовить дипломную работу, я просыпалась ночью с физическим ощущением какого-то непорядка. Где мой старший ребенок? Потом я спохватывалась и понимала, что мы все переходим к какой-то новой жизни.
И не было смысла пытаться протащить в новую жизнь то, старое. Старый холодильник оказался слишком велик для моей новой кухни, старый диван для новой гостиной, кровати никак не вписывались в комнаты. Мои книги по большей части оставались в коробках в гараже, как и прочие обломки семейного дома. Хуже того, в самый напряженный момент моей профессиональной жизни я осталась без кабинета. Я писала где только могла и сосредоточилась на том, чтобы устроить дом для моих девочек. Пожалуй, вот в те годы, а не в нашей полной семье, я больше всего жертвовала собой. И все же, устраивать такой дом, пространство для матери с дочерьми, было столь тяжело и так унизительно, так важно и так увлекательно, что, к своему удивлению, я смогла, и весьма неплохо, работать в царившем вокруг хаосе.
Я думала четко, ясно: переезд в дом на холме и новая ситуация высвободили какие-то способности, что прежде были заперты и зажаты. В пятьдесят я стала сильнее физически как раз с этого момента кости вроде бы должны терять прочность. Мне хватало энергии, потому что не было других вариантов. Мне нужно было писать, чтобы обеспечивать детей, и нужно было таскать все эти тяжести. Свобода не бывает дармовой. Всякий, кто добивался свободы, знает, чего она стоит.