То, что идти нужно на матмех, а не на физический, как мне хотелось
самому, постановил отец — там конкурс меньше. И вот даже сейчас то, что за Сергеем в этот чертов Овруч должен тащиться именно я, на семейном совете
приняли решение мама с отцом, не приняв во внимание никакие мои возражения. Хотя если говорить откровенно, это решение было единственным: у меня
сейчас были каникулы, а родители трудились как проклятые, дома я видел их очень редко, особенно отца, который как раз принимал новый цех. Да и мама,
что называется, ответственный работник, этим все сказано. Но все равно было обидно: только успели встретить новый, 1951 год (новое десятилетие,
между прочим!); только распланировали по дням с ребятами каникулы: когда на лыжах, когда по музеям, когда на концерт и в кино; только что-то начало
складываться с Машей — и вот, на тебе новогодний подарочек, письмо с Украины, из Житомирской области, где жила мамина старшая сестра Ольга. Только
не от тети Оли письмо, а от ее соседки по коммуналке. Сама тетя Оля, оказывается, уже три недели как умерла. И Сергей, ее душевнобольной сын, мой
двоюродный братец, остался без присмотра. Соседка, тетя Клава, писала, что ей самой с Сергеем не справиться, да она, в общем-то, и не обязана, так
что если мы за ним не приедем (хорошо, что удалось найти наш адрес), то придется сдать его в специнтернат. Мама, прочитав такое письмо, разумеется,
поплакала, а потом заявила, что хоть с сестрой они последние годы не виделись и вообще почти отдалились, даже письма писали раз в пятилетку, но это,
кроме нас с отцом, был самый близкий ее человек. А теперь, мол, из всей родни (опять же, не считая нас с отцом) остался один лишь племянник, Сергей.
И, дескать, бросать его на произвол судьбы было бы с ее стороны бессовестно и жестоко. Вот поэтому и было решено забрать Серегу к нам в Ленинград, и
даже если ужиться с больным будет решительно невозможно, здесь его хотя бы можно будет поместить в хорошую психиатрическую лечебницу с достойным
уходом.
Вот так я здесь и оказался. А за воспоминаниями и не заметил, как за окном совсем потемнело. Мои новенькие часы, подаренные родителями на
окончание школы (хорошо хоть их не украли!) показывали четверть восьмого — то есть наш ленинградский поезд отправился к берегам Невы почти два часа
назад. Мне стало так невыносимо грустно, что я развязал вещмешок и достал трофейный цейсовский бинокль, привезенный мне в подарок с фронта отцом.
Этот восьмикратный, с просветленной оптикой прибор — предмет зависти моих ленинградских друзей — настолько был мне дорог, так нравился, что я даже
взял его с собой в эту поездку, сам не знаю зачем. Повесив бинокль на шею, я и впрямь почувствовал, что мне немного полегчало. Все-таки я жив,
здоров, нахожусь в родной стране — не дадут же мне, в самом деле, пропасть! В милиции обязательно помогут и Сергея отыщут — для них это раз плюнуть
— он же не шпион какой, чтобы специально прятаться и скрываться.
Я тяжело вздохнул и уставился в черноту за окном. А потом поднес к глазам окуляры
бинокля и навел его на чуть более светлое небо, будто надеясь, что сейчас в нем покажется несущаяся мне на выручку эскадрилья краснозвездных
истребителей.
По глазам вдруг ударила ярчайшая вспышка. Я отдернулся и, уронив на грудь бинокль, принялся яростно протирать глаза, в которых
мельтешили красные пятна. По вагону пронеслись изумленные возгласы. Кое-как проморгавшись, я снова глянул в окно. И тоже, не удержавшись, ахнул:
налившееся жутким лиловым светом, бугрящееся клокочущими фиолетовыми тучами небо непрестанно разрывали многочисленные молнии.