Либо всё менее прозаично и дело в банальном, но таком сильном и всепоглощающем чувстве, как разочарование. Очень давно кто-то рассказывал мне историю про солдата, которому морально помогали держаться песни одного очень известного исполнителя. Со временем солдат вбил себе в голову, что этот музыкант писал свои композиции именно для него, для него, часами сидящего в окопах и бормочущего вросшие в самую душу строчки песен. После войны, когда солдату удалось встретиться со своим кумиром вживую, вся его иллюзия рассыпалась как труха.
«Нет, как можно мягче сказал музыкант, все мои песни написаны для всех моих поклонников».
Можно представить себе степень обиды, разочарования и всеобъемлющей боли бедолаги-солдата, ведь он верил, так искренне верил, что все эти песни каким-то образом были адресованы ему. Эта ситуация не повлекла за собой никаких последствий для самого музыканта, но именно на подобном разочаровании и боли может разгореться костёр смертоносной, жгучей ненависти.
Я не эксперт, но точно знала, что моя любовь к Клоду была тесно сопряжена с уважением, и именно поэтому с моей стороны никогда нельзя было заметить неуместных «поползновений» в его сторону. Я любила и уважала Клода настолько сильно, что не делала даже самых маленьких намёков, призванных продемонстрировать степень романтической и сексуальной увлечённости.
Самое интересное произошло спустя два года нашего почти непрерывного общения. А интересное заключалось в том, что моё чисто фанатское обожание превратилось в спокойное бескорыстное чувство благодарности. Обожание всегда проигрывает молчаливой благодарности, потому что оно всего лишь слепое благоговение и раболепие, не имеющее под собой таких важных чувств, как беспокойство, забота и безусловная тихая любовь, которой неважно, полюбят ли её в ответ.
Однако ко всему этому прилагается ремарка эта самая безусловная тихая любовь иногда мешает мыслить трезво, если твой кумир попадает в какую-либо неприятную историю. И не имеет значения, хорошо ли он поступил, плохо ли ты всё равно будешь его любить, потому что он становится твоему сердцу как родной, ни больше, ни меньше.
Поклонники делятся на два типа: осуждающие (потому что они искренне полагают, что любовь даёт им это право), и смиренные (согласные с каждым словом и действием тоже из-за любви). И вот сиди и думай, к какой категории ты относишься.
Учитывая моё личное знакомство с Клодом, я относила себя к первой. Родные люди всегда осуждают друг друга из-за всевозможных треволнений. Словом, я считала себя правильной фанаткой (а через некоторое время и подругой), однако я не смогла заметить в Клоде то, что в итоге повлекло за собой большие последствия боль.
В его глазах всегда была боль «фоновая», неярко выраженная, зарытая где-то очень глубоко, но периодически дающая о себе знать.
Раньше мне приходилось быть свидетелем странного поведения Клода, вроде того, что иногда он предпочитал одиночество компании друзей, причём такие периоды у него наступали резко, непредсказуемо; иногда он выглядел слишком отстранённым и иногда хоть мне, признаться, это всё же очень не нравилось злоупотреблял травкой. Я искренне считала, что он просто уставал ещё бы, такая плотность графика могла измотать физически и морально кого угодно, но заметила кое-что интересное: то, с каким пониманием смотрели на него Майк и Генри.
Вы, ребята, точно что-то знаете, сказала им я, когда уже в третий раз заметила странное состояние Клода.
Мы знаем не больше твоего, заверил меня Генри.
Я упрямо покачала головой, будучи весьма обеспокоенной.
Быть такого не может.
Ладно, слушай, выдохнул Майк. Дам подсказку аббревиатура из четырёх букв. А дальше понимай как хочешь.
Но я так и не поняла.
Конкретные проблемы начались на третьем году нашей дружбы. Тогда мы с Клодом уже свободно общались друг с другом и часто проводили время вместе в кругу других таких же близких друзей. Пару раз он даже брал меня на съёмки. Он считал меня своей очень хорошей подругой и был щедр на широкие жесты. Иногда мы торчали в моей маленькой студии, которую я снимала, чтобы заниматься там своим творчеством. Помещение выглядело пустым и серым, обставленным только диваном посередине и большим зеркалом, прикрученным к стене возле входной двери. Однако стоило мне завести туда все мои мольберты и картины, студия приобрела оттенки. Оттенки достаточно сумбурные за счёт творческого беспорядка, который я там невольно навела в процессе безудержных вдохновенческих порывов.
У Клода имелись ключи от моей студии. Однажды он воспользовался этим фактором и решил приятно меня удивить, прислав мне сообщение на телефон: «Н-стрит, 18:30. Сегодня». Учитывая, что я проспала половину дня после тяжёлой смены в ресторане, времени заглянуть в студию у меня не было, поэтому я отправилась по указанному Клодом адресу, предварительно позвонив ему и попытавшись вытащить из него хоть какое-нибудь объяснение.
Ни за что, не соглашался он, и я в этот момент представила его ухмылку. Это тайна, познать которую получится лишь приехав по этому адресу.
Вы сама загадочность, мистер Гарднер.
И не говори. Жду тебя.
Я никогда не знала, что можно ожидать от Клода. Любая пришедшая в его голову безудержная мысль стремилась обрести физическую форму и преуспевала в этом. Именно поэтому Клода называли талантливым, креативным, молодым актёром.
Я приехала в пункт назначения и увидела столпотворение возле одной из маленьких уютных галерей города. Кто-то стоял и курил, кто-то находился на улице за компанию, а кто-то держал в руке бокал красного вина. Я протиснулась через большое количество людей и вошла в галерею.
Я обомлела.
На белых стенах, на расстоянии полутора метров друг от друга, висели мои картины. Их было двадцать ровно столько удачных, сколько у меня их в принципе было за всю мою пока что непродолжительную «карьеру» художника. Там были и портреты, и натюрморты, и дриппинговые[1] полотна. Под картинами висели названия и авторство.
Я, конечно, воображала собственную выставку картин в очень смелых мечтах, но подумать не могла, что всем процессом суждено будет заняться не мне самой.
Ко мне подошёл Клод, улыбаясь во все свои тридцать два.
Нора. Он обнял меня, пребывающую в неком ступоре.
К нам сразу же подошли Генри и Майк.
Вот наша звезда! сказал Майк.
Генри подхватил:
Ну как тебе, Нора?
Я не знала, что ответить. Чисто из вредности я могла бы отчитать их за непрошенное прикосновение к моим картинам, но вредничать не хотелось. Я ощущала только восторг и пока ещё не осознанную мной в полной мере радость.
Я немного в шоке Чья была затея?
Наша, хором ответили трое.
Я улыбнулась, и Клод взял меня за руку, потащив к небольшому фуршету, расположенному в другом зале.
Как вам удалось собрать столько народа? последовал логичный вопрос.
Ну, я просто позвал своих знакомых, а они своих знакомых И, надо сказать, всё это довольно-таки серьёзные личности, занятые в области культуры и искусства.
На этих словах мне захотелось сгореть со стыда.
Ты позвал людей искусства смотреть на мою мазню?..
Ты снова скромничаешь, да? почти угадал Клод, когда мы дошли до фуршета, возле которого стояло всего несколько человек. Меня это удивило, ведь, как правило, именно стол с закусками и напитками способен собрать вокруг себя больше людей, нежели чем картины какого-то непонятного, ещё неизвестного художника.
И названия картин у меня ужасные, добавила я.
Клод протянул:
Бро-о-ось, Нора.
Я украдкой взглянула в соседний выставочный зал и заметила приличное количество людей, столпившихся возле одной из моих картин. Я назвала её «Эпикурейское наслаждение». Там был изображён полуголый юноша с гречески-кудрявыми светлыми волосами, держащий в руках чашу с вином. Юноша лежал на диване, а вокруг него в подобострастных позах застыли прекрасные девы, одна из которых смогла-таки дорваться до объекта своего вожделения и с лицом иконописного удовольствия касалась его плеча одними лишь подушечками пальцев.