Ага, желтый белому глаз выдрал!
Вижу, вижу! И склевал его тут же!
Птичьи головы на давно уже ощипанных докрасна и истерзанных шеях недобро покачивались таким качаньем змея грозит факиру. Противники ни на миг не отставали друг от друга, пурпур окрасил их перья. Формы уже почти неузнаваемы; птицы кружатся, как две алые юлы. Желтый потерял оба глаза и слепо тыкался по сторонам; клюв увечного белого ежесекундно врубался ему в голову. Наконец он свалился без сопротивления, без крика боли, позволяя врагу окончить дело. Это не так скоро, минут пять-шесть нужны для этого белому он сам измучен насмерть ударами шпор и клевками.
Вот они сидят вокруг, мне подобные, хохочут над бессильными ударами победителя, кричат ему и считают клевок за клевком забавы ради.
Наконец! Тридцать минут установленная норма прошли, бой окончен. Детина владелец побеждающего петуха подымается и со злорадным смехом добивает птицу своего противника это право принадлежит ему. И вот трупы берут, обмывают у колодца, считают их раны забавы ради.
Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча.
Как поживаете? спросил Падре. Его оголенные водянистые глаза излучали из-за широких стекол воодушевление. Вам же понравился этот бой?
В первый момент я не понял, говорит ли он серьезно или шутит. Его вопрос казался мне настолько оскорбительным, что я уставился на него недоуменным взглядом, ни словом не обмолвившись. Но Падре не понял моего молчания, принял его за знак согласия такова была сила его убежденья.
Да, произнес он спокойно и тихо, это сущее наслаждение.
Нас оттеснили друг от друга, а на арену уже выносили двух новых петухов.
В тот же вечер я был приглашен на чашку чая к английскому консулу. Придя точно ко времени, я оказался первым из гостей. В то время как я здоровался с ним и с его старой матерью, он крикнул мне:
Рад, что вы пришли так рано, как раз хотел вас на пару слов!
К вашим услугам, ответил я с улыбкой.
Придвинув мне качалку, консул заговорил со странной серьезностью:
Я далек от того, чтобы читать вам наставления, дорогой мой. Но если вы намерены остаться здесь на более долгое время и сохранить свои связи с обществом, а не только лишь с английской колонией, я бы дал вам дружеский совет
Я старался догадаться, к чему он клонит:
А именно?..
Вас часто видели с нашим священником.
Я знаю его, но поверхностно. Сегодня днем мы впервые обменялись парой слов
Тем лучше! горячо воскликнул консул. И я бы посоветовал вам по возможности избегать этого знакомства по крайней мере, публично
Благодарю вас, господин консул, сказал я. Не будет ли нескромно спросить о причинах вашей обеспокоенности?
Конечно, я обязан дать вам объяснение, ответствовал он. Но не думаю, что оно вас удовлетворит. Падре знаете же, что все его так прозвали для краткости?
Я утвердительно кивнул.
Ну так вот, продолжал консул, Падре не пользуется уважением в обществе. Он регулярно посещает корриду это еще ничего! и не пропускает ни одного петушиного боя словом, одержим страстями несносного, совершенно не европейского толка.
Господин консул! воскликнул я. Если его так сильно осуждают за это, на каком основании оставляют на таком, вне сомнений, почтенном посту?
Все-таки он наш преподобный, заметила старая матушка чиновника.
А к тому же, подхватил консул, за все те двадцать лет, что прослужил он здесь, не было ни одного существенного повода подвергнуть его остракизму. Место священника в нашем маленьком приходе наиболее скудно содержится на всем континенте, и нам не так легко было бы найти заместителя
Следовательно, его проповедями вы довольны? обратился я к матери консула, стараясь, насколько возможно, подавить коварную улыбку.
Старая дама выпрямилась в кресле.
Никогда бы я не позволила ему произнести в церкви хотя бы одно его собственное слово, сказала она решительным тоном. Каждое воскресенье он читает один и тот же текст из книги проповедей.
Ответ этот несколько смутил меня, и я замолчал.
Впрочем, снова начал консул, было бы несправедливо не упомянуть и о славных сторонах личности нашего священника. У него немаленькое состояние, проценты которого расходуются им исключительно на благотворительные цели, в то время как он сам, не касаясь его злосчастных страстей, живет не только скромно, но даже и бедно.
Хороша благотворительность! прервала его мать. Кого же он поддерживает? Раненых тореадоров и их семьи, жертв сальсы, и только.
Жертв чего? уточнил я.
Моя мать говорит о «сальса де томатес», пояснил консул.
О томатном соусе, выходит? удивился я. Какие же от него жертвы?
Консул взялся объяснять с улыбкой:
То есть о другом значении вы и не слышали? Речь идет о древнем и бесчеловечном обычае в Андалузии, который, к сожалению, дожил и до наших дней, вопреки наказаниям, налагаемым за приверженность ему церковью и судьями. За все время моего консульства «сальса» дважды состоялась в Гранаде, и тогда не удалось дознаться толком подробностей, ибо соучастники, несмотря на практикующиеся в испанских тюрьмах решительные методы, охотнее бы согласились откусить себе язык, чем проронить словечко. Вот почему я могу сообщить лишь неточные, а может, и вовсе неверные сведения; если вас интересует тайна столь дикого рода, то попросите Падре рассказать вам о ней! Ибо его считают впрочем, без доказательств за душой приверженцем этой чудовищной мерзости; это подозрение и есть главная причина, по которой с ним избегают знаться!
Тут пришли еще несколько гостей, и наш разговор был прерван.
В следующее воскресенье я захватил на бой быков несколько особенно удавшихся фотографических снимков с последней корриды. Я хотел их подарить ему, но он даже и не взглянул на них.
Простите, сказал он, но это меня вовсе не интересует.
Я сделал вид, что удивился.
О, я не хотел вас обидеть! пробормотал он. Видите ли, я люблю, когда есть цвет ярко-красный цвет крови Это прозвучало почти поэтически, когда этот бледный аскет произнес: «Красный цвет крови».
Но мы разговорились, и в разговоре я совершенно внезапно спросил его:
Мне страшно хотелось бы посмотреть «сальсу», не возьмете ли вы меня как-нибудь с собой?
Священник замолчал, его бледные истрескавшиеся губы дрожали.
Сальсу?.. переспросил он. Хотите сказать, вы знаете, что это такое?
Разумеется! солгал я.
Он снова посмотрел мне прямо в лицо; в это время взгляд его упал на застарелые рубцы у меня на щеках и на лбу, оставшиеся от участия в мензурных фехтовальных боях[5]. Дрогнувшей рукой он потянулся к моему лицу и нежно огладил рытвины шрамов пальцем; эти знаки пролитой в ребячестве крови точно стали тайным пропуском, ибо священник торжественно произнес:
О да, вас я возьму с собой!
Несколько недель спустя как-то вечером, часов около девяти, ко мне постучались. Я не успел еще крикнуть «войдите», как вошел Падре.
Я за вами, произнес он.
Что вам угодно? спросил я.
Вы же сами знаете, ответил он мне. Готовы?
Я поднялся на ноги:
Сию минуту! Могу ли я предложить вам сигару?
Благодарю вас, не курю.
А стаканчик вина?
Сан воспрещает мне угождать животу без меры. Спешите!
Я взял шляпу и последовал за ним вниз по ступеням в лунную ночь. Молча шли мы по улицам вдоль берегов реки Хениль, под обагрившимися свежим цветом пирровыми деревьями. Свернув налево, мы поднялись на гору Мавров и зашагали по Полю Мучеников. Впереди, купаясь в тепло-серебристых лучах, сияли снежные вершины Сьерры; кругом, над холмами, вспыхивали слабые зарева шли они от землянок, в которых обычно ютились цыгане и иной сброд. Мы обогнули глубокую долину Альгамбры, почти доверху залитую морем зеленых вязов, миновали высокие твердыни династии Назаридов, прошли по аллее древних кипарисов к Хенералифе и кверху на гору, где последний маврский эмир, светлый Боабдиль, посылал свой прощальный привет канувшей Гранаде минувших лет.