Между Неаполем и Веной завязалась оживленная переписка, послания иногда встречались в пути, и общие перспективы на достижение согласия казались многообещающими, поскольку в интересах канцлера Меттерниха было добиться нейтралитета короля Неаполитанского при грядущем наступлении союзников на Эльбе. Мюрату и Каролине делали намеки, что им оставят трон на определенных условиях, а кроме намеков, Каролине ничего не было нужно. Она, в отличие от своего мужа, не видела, как ее брат в пятидесяти боях обращал поражение в победу, и не имела истинного понятия о том, чего он способен добиться со своей колоссальной энергией или как уверенно и быстро он может воспользоваться мимолетной оплошностью врагов. Мюрат, слушая донесения своих шпионов (дворец кишел шпионами, и некоторые из них служили сразу четырем хозяевам), все еще колебался, но его жена, упрекая его в трусости, вела секретную кампанию со все большим размахом. Затем пришел приказ Наполеона прибыть в армию, и Мюрат подчинился, может быть, по привычке, может быть, от страха, или, весьма вероятно ибо он не был испорченным человеком, чтобы избавиться от влияния своей абсолютно беспринципной жены. Медленно и угрюмо он ехал на север. По пути ему вручили новое письмо из Вены, но оно было зашифровано, и он переслал его в Неаполь на расшифровку. Судя по всему, заговорщик из него был никакой. В письме подтверждалось обещание австрийцев поддержать его претензии на трон после того, как в грядущей войне Французская империя будет расчленена победителями.
Если в Неаполе той весной будущее казалось сомнительным, то в столицах всех марионеточных государств это сомнение удваивалось. Преданность делу Наполеона можно было измерять расстоянием между немецкими столицами и Парижем, и призывы к войне прокатились по Европе подобно барабанному бою, громкому вблизи и затихающему вдали. Все германские государства, чьи границы через несколько дней могли перейти казаки, выказывали самую теплую доброжелательность царю и прусскому королю. Западнее этой полосы разочарования немецкие граждане проявляли осторожность и ждали развития событий. Однако на территориях ближе к Парижу не наблюдалось ни неповиновения, ни осторожности. Сомнения их правителей заглушались жесткими императорскими приказами присылать людей и деньги, и все, как один, они подчинились требованиям, как подчинялись с тех пор, как шесть лет назад Великая армия за двадцать один день уничтожила прусскую армию. Лишь король Саксонский без колебаний изъявлял преданность своему другу Наполеону и оставался верен ему до самого конца. Впрочем, его подданные, оказывавшиеся на пути русской армии, имели другое мнение и приветствовали пришельцев с тем же энтузиазмом, с каким встречали казаков жители Гамбурга.
В Касселе, крохотной столице обанкротившегося королевства Вестфалия, Жером Бонапарт надеялся, что идет по пути славы, но жизнь марионеточного короля оказалась чрезвычайно утомительной. Из его державы были выведены все войска, казна опустела, а долги, и личные и муниципальные, были огромны. Подобно Жозефу, он получал от брата грозные письма с советами. Одно из них требовало привести в порядок укрепления королевства, но Жером не знал, как это сделать, если нет денег, чтобы платить землекопам и каменщикам. В ответном письме он выказал опасения за собственную безопасность, и, получив после этого новое яростное послание, припоминающее ему все его недостатки как солдата, Жером сквитался, похитив два свеженабранных эскадрона французских кавалеристов, оказавшиеся в тот момент на его территории. Кавалеристы были зачислены в его телохранители, а полковник Марбо, которому стоило огромных усилий вымуштровать их, так разозлился на это назначение, что сохранил презрение к младшему брату Наполеона до конца жизни.
При новостях об укреплении русско-прусского союза по всей Западной Германии прокатилась волна перемен и колебаний. Известия о приближении казаков поставили вюртембержцев, рейнландцев, вестфальцев, баварцев, гессенцев и бранденбуржцев перед лицом трех возможностей. Какую из них выбрать? Сохранить верность Франции, сделав ставку на военный гений Наполеона? Присоединиться к патриотической истерии, царящей на востоке, и встать в ряды освободителей Европы? Или последовать примеру шведского кронпринца, который, судя по его последним поступкам, лучше всех жителей континента умел ходить по канату нейтралитета, в то время как всем прочим приходилось спрыгивать на ту или иную сторону. Ведь даже сейчас Бернадот, в прошлом старший сержант у Бурбонов, позже маршал Франции, еще позже наследник шведского престола, в своей столице Стокгольме не торопился принять решение. Он до сих пор сравнивал в уме относительную ценность Померании, обещанной ему Наполеоном, Норвегии, обещанной царем, и денег, обещанных англичанами.
Гамбург, Любек, Дрезден, Берлин, Штутгарт, Франкфурт, Вена были охвачены сомнениями, колебаниями и нерешительностью. В Неаполе родственники императора замышляли предательство. Мадрид пребывал в тревоге. И только в Санкт-Петербурге и в лагере Веллингтона царили спокойствие и уверенность. В Лондоне, где банкиры финансировали войны против Франции еще с тех пор, как Людовик XVI был осужден и казнен своими подданными, наблюдался такой оптимизм, какого еще не знало это поколение. Ликующий возглас «Таймс»: «Он гибнет! Гибнет!» еще не раздался, но остальные издательства обрушили на публику поток фельетонов и карикатур, объявляющих, что свержение корсиканского людоеда дело решенное.
Нигде профессия фельетониста и карикатуриста не расцветала более пышно, чем в Лондоне в первом десятилетии XIX века. Это был зенит рисованной сатиры, имевшей своей единственной темой французского императора и его братьев. Живые, гротескные и зачастую восхитительно вульгарные карикатуры того времени дают нам яркое представление о том, как средний англичанин представлял себе традиционного врага. В самонадеянности и лихости этих карикатур можно разглядеть отблески Креси и Азинкура. Самого императора изображали в каком угодно обличье пьяницы, распутника, вампира, сатира, хищного адского чудовища, поедающего человеческое мясо. С гигантской задранной головой, выпирающим животом и тоненькими ножками, он бросает злобные взгляды с попираемой им карты Европы, бесчеловечный, неумолимый и безжалостный, олицетворение мирового зла и разрушения, и слова, срывающиеся с его губ, неотделимы от его облика. Его сапоги со шпорами топчут поверженный, измученный континент, а вокруг него, в самых раболепных позах, сгрудились его братья, маршалы и сатрапы. На заднем плане, гораздо чаще, чем они бежали в панике перед сомкнутыми рядами армии Веллингтона, толпятся пехотинцы в синих шинелях, люди, с 1796 года входившие почти во все европейские столицы. Человек среднего возраста из нашего поколения увидит в этой яростной газетной кампании нечто знакомое. Разглядывая любую из этих карикатур, несложно обнаружить в них источник вдохновения для их прямых потомков, во множестве появлявшихся в газетах и журналах в 19141918 и 19391945 годах, когда в главных извергах оказались кайзер Вильгельм и его сын «малыш Вилли», Гитлер и Геринг. Великобритания, единственная из врагов революции, которая не прекращала сопротивления наполеоновским завоеваниям в Европе, так и не потеряла веру в уязвимость Франции перед морской блокадой и в силу золота, покупающего новых союзников. За двадцать лет, прошедших между смертью благонамеренного Людовика и появлением казаков в городах Ганзы, в англо-французских войнах случился лишь один короткий перерыв, и то большинство англичан считало его не более чем перемирием. Бесконечная кампания порождала колеблющихся, находились даже влиятельные люди, считавшие, что Наполеон Бонапарт может внести важный вклад в развитие западной цивилизации, но это меньшинство умолкло, когда Великая армия встала в 1805 году на берегах Ла-Манша, готовясь нанести тройной удар по Суссексу, острову Уайт и устью Темзы.