Загорский слегка нахмурился: разумеется, нет. Следы оставили все. Но только следы убийцы заканчиваются у купе все остальные либо не дошли до него, либо прошли дальше. К сожалению, след к утру подсох и сделался неразборчивым. Но даже по тому, что осталось, удалось кое-что установить. Судя по всему, преступник был одет в американскую спортивную обувь, так называемые «кэдс» или, попросту, кеды. Размер стопы около десяти дюймов. При этом с внешней стороны следы более отчетливы вероятно, владелец кедов немного косолапит. Не Бог весть что, конечно, но при случае и это может помочь.
Тут Нестор Васильевич замолчал и погрузился в раздумье. Ганцзалин посматривал на него с некоторой тревогой по лицу хозяина, обычно безмятежному, пробегали грозовые всполохи. Пару раз, впрочем, он улыбнулся, но улыбка была мученической.
Наконец Загорский поднял глаза на китайца. В них застыло сожаление.
Я сделал ошибку, сказал он, роковую ошибку. Не надо было приглашать ее сюда, надо было самому ехать к ней в Ленинград.
Ганцзалин покачал головой. Не нужно себя корить. Если бы Лисицкая хотела, чтобы он приехал, она бы так и написала. Ей было неудобно, отвечал Загорский, неловко обращаться к бывшему возлюбленному. Она и так, верно, переступила через себя и свою гордость, надеясь спастись но все равно погибла. И в этом, что там ни говори, виноват и он тоже. Впрочем, все это абстрактные рассуждения, сейчас надо добраться до Ленинграда и начать расследование. На милицию, разумеется, надежды никакой, наверняка они списали все на сердечный приступ.
Ну что, поедешь со мной в город нашей молодости? спросил Загорский у Ганцзалина.
Поехал бы, да поезд ушел, отвечал помощник. Мой город молодости Санкт-Петербург. А его уж сколько лет не существует. Сначала Петроград, потом Ленинград. Умрет Рыков будет Рыковград, и так без конца. Куда ехать?
Не волнуйся, отвечал Нестор Васильевич, просто езжай со мной, а уж я привезу, куда надо.
Однако поехать в Ленинград им так и не довелось. Точнее, не довелось поехать немедленно обнаружились кое-какие дела в Москве. И первым из этих дел оказалась картина, пришедшая по почте, и не от кого-нибудь, а от Лисицкой во всяком случае, так гласил адрес отправителя.
Удивительная вещь почтовые отправления, задумчиво сказал Загорский, вскрывая длинную продолговатую посылку и вытаскивая оттуда серый тубус. Человека уже нет на свете, а ты все еще получаешь от него весточки.
Да, согласился Ганцзалин, почта это дело серьезное, это вам не спиритизмом под одеялом заниматься.
Нестор Васильевич не удостоил комментарием этот сомнительный пассаж, но лишь открыл тубус, вытащил оттуда холст, развернул, разложил его на полу и принялся очень внимательно изучать. С картины смотрела на него Светлана в образе речной нимфы. Полюбовавшись картиной с минуту, Загорский перевел взгляд на Ганцзалина и полюбопытствовал, что, по его мнению, все сие должно означать.
Любовное послание, не иначе, отвечал помощник.
Нестор Васильевич усомнился. Что вдруг? Столько лет Лисицкая молчала, ничего не слала, и вдруг на тебе целая картина.
Соблазнить хотела, догадался китаец, нимфа-то голая.
Загорский только головой покачал: мужчину в его возрасте соблазнить наготой не так уж просто, потому хотя бы, что обнаженных женщин он на своем веку повидал преизрядно. Нет, тут что-то иное. И скорее всего, картина как-то связана с тем делом, по которому приехала в Москву Светлана и из-за которого, в конце концов, и погибла.
Загорский зачем-то взялся за край холста и приподнял его на ладони, как бы взвешивая.
Если в картине есть какое-то указание, оно содержится либо в сюжете, либо в деталях портрета и пейзажа, либо в самом материале, сказал он задумчиво. Давай-ка на всякий случай сфотографируем этот, с позволения сказать, шедевр.
Ганцзалин вытащил из шкафа «лейку»[11], Загорский сделал несколько снимков, потом отложил фотоаппарат в сторону.
А теперь, сказал, дай-ка мне нож.
Пилить будете? спросил Ганцзалин, подавая хозяину швейцарский нож.
Нестор Васильевич покачал головой: пилить он не будет, только немного поскребет. Кстати, заметил ли Ганцзалин, что за ними следят?
Это за вами следят, уточнил китаец, за мной следить нечего, я нормальный советский гражданин.
Он прищурился, сделал умильную физиономию и засюсюкал:
Бедны китайса мало-мало, Ленина люби, Тлоцкого люби, совналком увазай
Как бы там ни было, слежка мне совсем не нравится, перебил его Загорский, касаясь лезвием картины. Я стремлюсь к приватности и не переношу, когда посторонние суют нос в мою жизнь. В противном случае я давно бы стал кинозвездой или чем-то в этом роде.
Надо было просто укокошить его, отвечал помощник. Нет филера нет проблемы.
Это не метод, Загорский аккуратно подчищал ножом краску в углу картины. Убьешь одного филера пришлют другого. Нет, надо добраться до того, кто отдает приказы. Только с ним можно прояснить это недоразумение.
И кто же, по-вашему, отдает приказы? спросил Ганцзалин.
Но Загорский не ответил. Он внимательно разглядывал очищенный кусочек картины.
Как полагаешь, что это такое? спросил он помощника. Там, внутри, под верхним слоем краски.
Тот прищурил глаз.
Еще одна картина, сказал он уверенно. Старая картина, которую спрятали под новой
Глава третья. В гостях у железного Феликса
Председатель ВСНХ[12] Дзержинский пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа. Впрочем, не лучше было настроение и у главы ОГПУ[13], почетного чекиста Феликса Эдмундовича Дзержинского. Должности, как видим, были разные, а человек все равно один. И человек этот, в отличие от героев писателя Бабеля, думал сейчас не о том, как бы выпить рюмку водки и прочих пролетарских радостях. Мысли его были куда менее прозаические: он думал о том, что дело революции того и гляди похоронит бюрократия и комчванство[14].
Наверное, в Гражданскую приходилось труднее, но трудность эта была иного рода. Там все казалось сравнительно простым: вот красные, вот белые, вот революция, вот контрреволюция, вот товарищи по борьбе, вот враги. К товарищу следовало милеть людскою лаской, к врагу вставать железа тверже. А сейчас? Врагов уконтрапупили или разогнали по Парижам да Брюсселям, но выяснилось, что друзья могут быть и почище врагов. И какие друзья не жалкие попутчики, а революционеры первого разбора, из которых в прежние годы гвозди можно было делать. Но материал, годный для выделки гвоздей, оказался нехорош для построения нового государства. Герои революции в мирные времена занимались по преимуществу болтовней.
Ах, как измельчал народ, и как не хватает сейчас Ильича! Стреляла, стреляла в него эта Каплáн[15], и попала, и отправила-таки на тот свет, хоть и не сразу. Вот за что и не любит он эсеров, вот за что и отлились им большевистские слезки в 1922 году[16]. Да, Ильич невосполнимая потеря. Всё говорили незаменимых у нас нет, а оказалось пальцем в небо. Кто заменит Ленина? Предсовнаркома Рыков? Ему бы в буржуазном парламенте речи толкать. Троцкий умен и энергичен, но эгоист и кроме перманентной революции знать ничего не хочет. Генсек Кóба[17] хитер и великий интриган, но такой же коммунист, как покойный Николай Второй помимо личной власти ни о чем не думает.
Вот такие печальные мысли обуревали железного, по мнению многих, Феликса, пока он ехал из Москвы на загородную дачу. Доехав, отпустил шофера и вошел в дом. Здесь, рядом с деревней Калчýга, располагались теперь дачи почти всех советских руководителей. Свежий воздух, корабельные сосны, и до Кремля по прямой двадцать пять километров, иными словами, меньше получаса на авто. Дзержинский, поняв, что место действительно хорошее, организовал тут же совхоз «Горки», доставлявший к столу вождей революции самые лучшие продукты, выращенные в соответствии с последними требованиями марксистской науки.