Остановка здесь, у сквера Писательского дома, не доезжая перекрестка с проспектом Щорса. Резкий механический щелчок стрелки на углу Чкаловского возвещает, что трамвай сейчас повернет. Его еще не видно из-за дома, непонятно, какой номер придет. Когда загорится светофор, из-за угла со скрежетом повернет или тройка, или тридцать первый. На тройке можно доехать до метро Горьковская: она пойдет по проспекту Максима Горького налево. И дальше мимо мечети и особняка Кшесинской через Кировский мост к памятнику Суворову и Марсову полю. А тридцать первый повернет направо и мимо зоопарка проскрежещет на мост Строителей к Бирже, а оттуда к Эрмитажу и Адмиралтейскому скверу. В трамвае ехать одно счастье, особенно когда мама рассказывает, что за окном.
Для счастья нужен диалог. И сейчас он тоже происходит, тем более что я начинаю соображать, куда меня ведут, и не хочу туда. И начинаю тормозить движение. Мама отвлекает меня разговором. Но сам я говорить еще не умею, поэтому диалог состоит из ее реплик и моих звуков. И поз.
Смотри, какой медведь на доме на той стороне, видишь?
(Я: Не вижу.)
Ну вот же, смотри: вот голова, вот лапа. Прямо как у твоего мишки!
Нет! Выше смотри, на замковый камень. Как тебе объяснить? Ну вот же! Давай я тебя подниму
Смотри, куда я показываю
Ладно, а птицу видишь? Смотри, какой у нее клюв
А вон сова.
(Я: Где?!)
Ладно, мы уже опаздываем
Ну что ты встал на одном месте?..
На следующем доме рельеф в виде античной колесницы с возничим.
А вон там ко-лес-ни-ца, видишь?..
Вон там, наверху.
Опять не туда смотришь
Улицу Ленина можно перейти наискосок. По диагонали. Она широкая. Ее прежнее, до Ленина, название тоже Широкая. Дальше нужно (я: «Пожалуйста, не нужно, давай лучше еще посмотрим на ко-лес-ни-цу!») войти еще в одну подворотню серого советского здания под номером тридцать девять. Ворота в ней чугунные, в стиле ампира середины 1950-х. И в духе решетки Летнего сада, как почти все советские решетки. Сразу после подворотни слева к стене приделана железная пожарная лестница. Она начинается над головой и идет на самый верх этого пятиэтажного здания, на самую крышу! По ней поднимаются высокие пожарные, которые могут с земли дотянуться до ее верха. И еще дядя Степа, конечно. «Но пожарникам в ответ говорит Степанов нет». Потом, много лет спустя, в школьные годы, я поднялся по этой лестнице на самый верх. Это было довольно опасно. То ли подсадив один другого, то ли уцепившись пальцами за элементы руста, мы с одноклассниками дотянулись до нижней перекладины. Дальше нужно было просто подтянуться. И я полез быстрее всех. Мне не было страшно, и я поднимался все выше. Товарищи остались внизу. Потом далеко внизу. Вначале они шутили и смеялись. Потом их слова стали обрывочными («Эй, хорош, пойдем!»), к ним подключился кто-то из проходивших мимо взрослых («А ну-ка слезай оттуда сейчас же!»). А потом я перестал обращать на них внимание. В какой-то момент я инстинктивно перебрался на внутреннюю сторону лестницы, спиной к стене дома. И продолжал подниматься. Но на крышу выбираться не стал. Что бы я там делал один без товарищей? А они за это время разошлись бы по домам от скуки, что меня не видно. Поэтому я просто спустился обратно вниз. Дух захватывало, но я был горд собой. Сопляки и трусы!
Все это будет потом. А сейчас мама ведет меня в ясли. Они тут, прямо за углом от стены с пожарной лестницей. В доме 39 со двора есть три подъезда, оформленных в виде небольших портиков с колоннами. Колонны окрашены желтой краской. Под каждым портиком вход в парадную и лестница наверх к другой двери. Другая дверь в первом портике ведет в ясли. Я не хочу говорить «в мои ясли»: они не мои. Каменные ступени ведут наверх к двери, за которой мама уйдет от меня.
Я начинаю плакать сразу при виде желтой колонны. Понимаю с отчаянием, что мама опять привела меня в то самое место, где она навсегда оставит меня одного! И это случится прямо сейчас! Бросит меня с незнакомыми, неприветливыми, грубыми крупными женщинами в белых халатах, которые почему-то улыбаются только при маме. Которые меня не любят. Мама говорит, что она вечером придет за мной, но я этому не верю. Не верю, потому что она может опять меня обмануть. Как когда она сейчас собирала меня в ясли. Ведь я, конечно, уже дома не хотел идти. Я прекрасно понимал, к чему ведет все это спешное утреннее зашнуровывание ботинок, застегивание тугих пуговиц пальто и завязывание шапки на шее. Я не хотел выходить, хотел остаться с ней дома. Где мои игрушки, ее книги за стеклом и папин свежий «Советский спорт» на журнальном столике. Но мама меня заговорила. Выдумала что-то специально, чтобы отвлечь меня и выманить из квартиры. Что-нибудь типа:
А пойдем посмотрим, где же тот черный кот, которого мы видели вчера в сквере.
И я согласился. Мы вышли искать кота, которого не находим.
Куда же он ушел? Пойдем поищем дальше.
Поискам приходит конец, когда мы заворачиваем в подворотню дома 39, проходим мимо уходящей в небо лестницы и оказываемся у подножья каменных ступеней, ведущих к двери в ясли. Тут я начинаю сопротивляться, ибо никакими отговорками про кота такого поворота событий уже не объяснишь. Мама затаскивает меня по ступеням наверх. Я вижу, как она передает меня, плачущего, на руки полной нянечке в нечистом спереди белом халате и что-то быстро говорит ей. Я не понимаю ни слова. Я извиваюсь в горячих красных руках с засученными рукавами и запахом хлорки. Пытаюсь опять и опять увидеть и позвать выходящую в дверь маму.
Через узкий тамбур-прихожую, прямо от входной двери, находится небольшая комната окнами на Ленина. Здесь нас коллективно высаживают на горшок. Я сижу на холодном металлическом эмалированном круге в одном помещении с другими детьми на таких же горшках. Где-то высоко наверху открыта форточка, видимо, чтобы не пахло калом и мочой. (Папа, который как-то увидел через проем двери эту картину, утверждал потом, что именно из-за сквозняка при открытой форточке дети и простужаются.) Я кручусь на горшке, на горшке удобно крутиться в разные стороны, когда он уже нагрелся и прилип к попе. Поворачиваюсь то к двери, за которой исчезают испражнившиеся счастливцы, то к окну, за которым время от времени громыхает трамвай. Тройка или тридцать первый? От трамвая с пола видны лишь неопределенные рога. За окном жизнь. За окном мама. Она ушла куда-то туда. Она там! Мама, вернись!
А ну-ка не вертись на горшке! Будет он тут мне!
Это брезгливо зашла нянечка проверить.
Покакал?
Из комнаты не выпускают, пока не испражнишься. Но разве можно сделать это против своего желания? Одновременно и вместе с другими? Когда тебе самому совсем не хочется?
Молодец, Адрюша. Иди.
А ты что, Леночка? Ну вот, хотя бы пописала. Ладно, ступай.
А я так и сижу. Я не умею тужиться. Что это вообще значит «тужься!»? Дома мне так не говорят. А в соседней комнате жизнь: там какие-то пластмассовые игрушки и, кажется, большая желтая машина с синим кузовом. Но попасть туда нельзя, пока не испражнишься. Других детей отпускают, а меня нет. Они пописали или даже покакали. Или как-то дали понять, что не могут этого сделать сейчас. Но как же им удалось убедить в этом воспитателя? Какой хитростью? Почему их уже отпустили играть, а меня еще нет? Кажется, это первые серьезные мысли в моей голове. И первое социальное унижение.
У входа в ясли было какое-то выделенное место для прогулок детских групп, песочница, что ли? Раньше я помнил, что там было на месте этих более поздних детских площадочных приспособлений, но давно забыл. Там, кажется, мы и гуляли вечером в ожидании родителей. Но ничего этого я в точности уже не помню. День в яслях был очень длинный и к вечеру память переполнялась до отказа. Вначале я бесконечно долго переживал, что мама оставила меня здесь и что она никогда не вернется. Постепенно горько смирялся с этим. И начинал жить своей жизнью. Один. Без мамы. Много раз успевал поиграть, поесть, поспать, поплакать и порадоваться, наверное. Я погружался в одиночество: друзей в яслях у меня не было. Главное воспоминание это пожарная лестница и портик: желтая колонна и каменные ступени, которые я вижу мысленным взором даже сейчас. Может, я и полез потом высоко на ту лестницу, чтобы как-то изменить свое прошлое, перебороть унижение? Ясли моя первая чужая дверь, за которой мне не дают жить чужие непредсказуемые люди с их необъяснимо враждебным поведением.