И приор Евстархий показал на дверь в смежную келью.
Я доскачу до Таузендвассера сегодня же! вскричал отдохнувший Иерее. Не препятствуйте мне, отец мой, ибо вы стоите на пути самого рока!
Расхохотался приор Евстархий рог в его руке задрожал, расплескалось вино по белой бороде.
Дурак ты, мальчик, если думаешь, что року есть до тебя дело, если думаешь, что отцу твоему, Фриденсрайху, проклявшему собственного сына, есть до тебя дело. Дюк Кейзегал твой отец, и только ему есть дело до тебя.
Сеньор Асседо предатель и лжец! Он мне не отец!
Выплеснул Иерее содержимое рога в очаг. Зашипело пламя, встревожилось, выпростало красные языки.
Мальчик, сказал приор Евстархий, ничего ты не понимаешь. Ну да и что с тебя возьмешь. Разрази меня гром, если хоть один малец в шестнадцать своих зим хоть что-нибудь понимал. Ну так слушай меня сюда. Я крестил твоего отца. Я учил Фриденсрайха латыни и эллинскому. Я венчал его с Гильдеборгой Прекрасной. Я десятки раз благословлял его оружие. Ничего его никогда не волновало, кроме собственной персоны. Твой отец, Фрид Красавец, жив. Шестнадцать зим жив, с тех пор как ты впервые закричал. Он мог найти тебя, если бы тоска породной кровинушке шевельнулась в его ледяной душе. Никто бы ему не помешал, ни соседи, ни дюк Кейзегал. Думаешь, не мечтал дюк о том, что его добрый друг и верный соратник опомнится однажды? Отрезвеет? Раскроет свое заржавевшее сердце? Мечтал, еще как мечтал! Но заперся Фрид в своем замке, обозленный на рок, и никто его с тех пор не видел. Не нужен ты ему, сынок.
Откуда вы знаете? воскликнул Иерее, похожий на отца своего как две капли киршвассера.
Факты говорят сами за себя, веско заметил приор. Только по поступкам может человек судить человека. Искал он тебя или нет?
Не искал.
Ну и квод эрат демонстрандум.
Не демонстрандум! вскричал Иерее. Что за люди населяют Асседо, если судят человека по одному-единственному поступку, совершенному в порыве отчаяния?
Шестнадцать зим прошло, мальчик, снова напомнил приор. Не один поступок, а шестнадцать зим ежедневного выбора.
Ничего вы не понимаете, отец мой, и не желаете понять. Он страдает. Он болен. Может быть, он не в силах Может быть, он потерял рассудок, может быть, слуги держат его взаперти, может быть, он
Ну, ну, что еще ты себе навоображал?
Он боится дюка!
Приор Евстархий снова прыснул:
Фрид боится Кейзегала? Не смеши меня, мальчик. Я расскажу тебе о делах давно минувших дней. Вечно спорили маркграф и дюк, кто из них храбрее, удачливее и выносливее. Сказал Кейзегал, что убьет медведя голыми руками. Нашел в снегах медведя и задушил. Но Фрид завел в ловушку недавно родившую медведицу, у которой похитил медвежат, и задушил ее. Сказал Кейзегал, что спрыгнет с самого высокого утеса на берегах Аквоназула. Залез на утес и спрыгнул в Черное море. А Фрид, взобравшись на утес, спрыгнул не в воду, а на землю. Жив остался, потому что провалился в болото. Господь его хранил. А Кейзегал вытащил. Сказал Кейзегал, что сразит константинопольцев. Убил шестерых, а Фрид семерых. Сказал Кейзегал, что победит на турнире в Аскалоне, но не победил. Победа была за Фридом, и прекрасная Гильдеборга отдала ему свое сердце и руку. И тогда сказал Кейзегал, что засунет руки в огонь и будет держать их там, пока Фрид не закричит. Засунул руки в пламя. Но Фрид не закричал. Выдернул руки Кейзегал, когда кожа совсем сгорела. Долго я его потом лечил. Долго потом Кейзегал заново обучался фехтованию. Да так и не обрел прежних навыков. В бою с тех пор предпочитает меч. Это он так саблей размахивает, для виду и устрашения. Не Фрид боится Кейзегала, а Кейзегал боится Фрида.
Сказал приор и обмер. Нездешние глаза Нерве походили на две геенны, готовые сжечь приора Евстархия вместе с колпаком и рогом.
Нет нет не может быть!
Чем дальше в степь, тем толще сарацины, ухнул приор. Самое страшное, мальчик, не родителей потерять, а жизнь узнать. Такой, какая она есть. И нет у нее ответов, сколько ни спрашивай.
Но как
Не успел Иерее задать следующий вопрос, как затрещала дверь, обрушилась с грохотом, и в проем влетел владыка Асседо.
Вот ты где, негодник! вскричал дюк и ринулся к Иерее.
Сжал в объятиях, зацеловал глаза, ударил по лицу, швырнул оземь.
Святая Троица! заголосил приор. Ты сломал мою дверь, Кейзегал Безрассудный! Я думал, ты навсегда излечился от этого прозвища!
Плевать мне на дверь! прогремел дюк и сплюнул. Не может человек излечиться от самого себя, сколько ни бейся, дьявол вас всех побери! Вставай, щенок! Хочешь узнать своего отца? Поехали к твоему отцу! Я сам его тебе представлю, и пусть после этого меня поглотит преисподняя.
Глава 4
Экзамен
Странный был экзамен. Нам задали рисовать цветы, деревья, квадраты, треугольники, дома, людей и еду. Потом спрашивали, кто придумал велосипед и почему ночью темно. Затем нужно было написать сочинения по картинкам, на которых были нарисованы очень унылые и несчастные дети, выглядевшие так, будто родная мама от них отвернулась, а бабушек у них и в помине не было, не говоря уже о дедушках. Дальше была несложная математика и английский, а потом меня вызвали к психологу.
Я никогда прежде не встречала психологов, но всегда представляла их как пожилых дяденек в круглых очках и с козлиными бородками.
Но психологом оказалась тетенька. Точнее, женщина. Даже почти девушка. Она была очень щуплая, большеглазая, без очков, с распущенными волнистыми волосами. И сильно беременная. Она мне сразу понравилась, потому что ее глаза были такие грустные, словно жалели всех на свете. Я подумала, что она стала психологом, потому что с такими глазами ей больше некуда было податься. Будь она не психологом, а кем-то другим, ей все равно все бы жаловались на жизнь. Было бы замечательно, если бы ее звали Ребеккой.
Когда я вошла в кабинет, психолог встала из-за стола и сама проводила меня к стулу, как будто я была официальным послом.
Проходи, пожалуйста. Меня зовут Маша. А тебя?
Я уже знала, что евреи не любят официоза, поэтому не удивилась.
Я Зоя. Но все зовут меня Комильфо.
А как ты предпочитаешь, чтобы тебя называли?
Я задумалась. Никогда прежде мне не задавали такой вопрос.
Как вам удобно.
Какое это имеет значение, что удобно мне? Речь ведь пойдет о тебе. Как мне тебя называть?
Ребеккой.
Психолог Маша ласково улыбнулась:
Садись, Ребекка, мы сейчас с тобой часок поговорим, и ты мне всё-всё расскажешь, правда?
Ага.
К моему удивлению, психолог Маша села не за стол, где сидела до моего прихода, а на стул напротив меня. Как будто мы с ней собрались пить чай.
Хочешь чаю? спросила психолог Маша.
Терпеть не могу чай, ответила я.
А что ты любишь пить?
Виноградный сок.
О! сказала психолог Маша. Нам как раз занесли соки. И она налила сок в стаканы.
Расскажи мне, Ребекка, какое у тебя первое детское воспоминание?
Я поперхнулась соком. Какое отношение имели воспоминания детства к моему намерению уехать в Израиль? Но отвечать было необходимо. Я пораскинула мозгами.
Я помню, как на Ланжероне мой дед ведет меня за руку от берега, доводит до глубины, так, что я стою уже на цыпочках, чтобы не захлебнуться, а потом говорит: Ляг на воду. Я легла, он меня поддерживал, а потом я забила руками и ногами и поплыла сама.
Так, так сказала психолог Маша. Это твое первое воспоминание?
Вроде да.
Расскажи еще об одном.
Ну я помню, как я любила качаться на цепях вокруг памятника графу Воронцову. Туда меня тоже водил мой дед. А за памятником же есть луна-парк, на Соборной площади Вы одесситка?
Глаза психолога Маши стали еще грустнее.
Рассказывай, рассказывай, подбодрила она меня и печально улыбнулась.
Ну в общем дед мне разрешал кататься на лодочках, сколько я хочу. Он специально брал с собой кучу пятикопеечных монет. Лодочки это такие качели. Еще там, в луна-парке, был бронзовый олень. Очень красивый, и как будто он стремительно куда-то мчится. Я любила на него садиться и делать вид, что я Герда и скачу по Лапландии к Каю Но Воронцова я все равно люблю меньше Дюка. Он, конечно, хороший высокий такой и большой, знатный, и Пушкина знал, но все равно не Дюк. Пушкина я тоже люблю. Особенно его фонтан. Но он только бюст. А Дюк во весь рост. Пушкин это как двоюродный дядя, а Дюк