И вот тогда для Мадаленны началась долгая пытка. Говорят, жить в нелюбви сложно, но это была неправда. Когда человек живет, не понимая, что такое тепло и ласка, он не осознает, чего лишен; у него не так болит где-то за грудиной, а вот когда человек вынужден каждый день метаться из огромной любви в холодную ненависть вот тогда в его душе могла появиться ледяная злоба.
Мадаленна снова села за стол и налила себе чашку чая, стараясь не обращать на косые взгляды Бабушки. Тишина переставала давить на нее, когда она погружалась в собственные мысли. Внутренний мир накрывал ее прозрачной тенью, незаметной для других, но скрывающей ее от всех остальных. Она размышляла, и все становилось как будто бы немного легче, и ей казалось, что жизнь снова обретала прежнюю гармонию.
Мэдди, голос Бабушки прорезался сквозь благодатное молчание и спустил Мадаленну обратно в холодный дом. Ты снова была у этого чудовища, верно?
Я не совсем понимаю вас, бабушка.
Все ты прекрасно понимаешь. проворчала старуха. У этого старого садовника, Стимона, Статайтона, или как его там?
Вы имеете в виду, мистера Смитона, бабушка?
Его самого. И почему же ты так удивленно смотришь на меня? Бабушка хлопнула веером, и Мадаленна увидела, как мама слегка подскочила на месте. Ну что ты так на меня уставилась?
Я не сразу поняла, о ком идет речь, бабушка. Мистер Смитон вовсе не чудовище, но Мадаленну прервали; Хильда Стоунбрук свирепо посмотрела на нее, и Мадаленна почувствовала, как мама тихонько погладила ее по руке.
Конечно, не чудовище, фыркнула Хильда. Ты на редкость глупая особа, Мэдди, и совсем не умеешь разбираться в людях. Хотя, она саркастически посмотрела на Аньезу, и та немного съежилась под холодным взглядом. С такой наследственностью это неудивительно. Ты ничего не знаешь о мистере Смитоне, и говоришь, что он хороший человек?
Вы хотели со мной обсудить нравственную сторона характера мистера Смитона? холодно спросила Мадаленна; она держалась из последних сил и понимала, что еще немного, и ее даже Аньеза не сможет спасти.
Не дерзи мне, девочка. Я хотела сказать, что это неприлично.
Что именно неприлично?
То, что ты постоянно бываешь в доме этого человека. Это порождает слухи.
Кровь отлила от щек Мадаленны, и она стала напоминать миткалевую скатерть фамильную гордость Стоунбруков. Бабушка никогда не любила своего мужа; ее дедушка был глубоко несчастлив в своей собственной семьи, и Мадаленна смогла понять это только сейчас. И не души Хильда Стоунбрук его своей сухостью и неприязнью, он может быть прожил и дольше.
Но дедушка был мертв всего пять букв и одно слово, а ранило не хуже острой иглы зато мистер Смитон был жив, и теперь его хотели отнять у Мадаленны. Ей вдруг захотелось заплакать, зарыдать, чтобы горячие слезы растопили ледяное сердце, но минутное наваждение прошло, когда Мадаленна вспомнила, что у Хильды Стоунбрук вместо сердца булыжник.
Я не понимаю вас, бабушка.
Не понимаешь! взвилась Хильда. Хорошо, я тебе объясню. Этот твой Смитон одинокий человек, а ты целыми днями пропадаешь в его доме. Ты молодая девушка, в доме постороннего человека.
Что-то странное загорелось внутри Мадаленны. Ей вдруг захотелось стукнуть кулаком по одной из этих мраморных колонн, чтобы они рассыпались в прах, а потом взять маму и убежать подальше из этого ужасного дома с пошлыми и вульгарными мыслями. Как ее Бабушка могла все превращать в гадость одним своим взглядом, Мадаленна не понимала и даже не хотела знать. В Мадаленне горели страшным пламенем те года, которые она жила бок о бок с этой женщиной, и это пламя грозилось врываться и спалить все дотла.
Действительно? Но ведь, бабушка, я и так уже живу в доме у постороннего человека.
Что ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю, Мэдди.
Я имею в виду вас, бабушка. Я же живу в доме на казенном счету, следовательно, у постороннего человека. внутри Мадаленны клокотала злость, и она с трудом сложила вышитую салфетку. Благодарю за завтрак.
Стук ее ботинок раздавался по всему холлу, пока миссис Стоунбрук не обрела снова своего голоса, и в адрес Мадаленны не полетели обидные слова. Она привыкла; привыкла и к тому, что ее называли несчастным плодом мезальянса; привыкла к тому, что старуха постоянно сетовала на то, как их род выродился из-за примеси итальянской крови все это не было ново, но разве кто-то сказал, что от этого стало легче?
Мадаленна фурией пронеслась мимо Фарбера, хотя каждый раз останавливалась и спрашивала результат вчерашней игры; пронеслась она и мимо старой Полли, что-то пробормотав о хорошей погоде.
Ярость душила Мадаленну, и подвернись ей сейчас под руку какая-нибудь дощечка или палка, она непременно запустила бы ей в какую-нибудь дорогую вещь, чтобы та разбилась вдребезги, а Мадаленна бы еще и раздавила остатки былой роскоши каблуками.
Она перевела дух только тогда, когда выбежала на веранду. Тут, в горшочках рос душистый горошек, и Мадаленна уткнулась носом в зеленую траву, вдыхая сладковатый запах и стараясь проглотить злые слезы. От них все равно не становилось легче, только голова набухала.
Ей надо уехать, билась в голове мысль; ей надо уехать, и ни дня она не останется здесь. Ей надо брать маму и бежать куда глаза глядят, к отцу, в Италию. К лешему университет, к лешему мечты; Мадаленна все это еще успеет, а теперь ей надо было не задохнуться в этом отвратительном воздухе из пластиковых цветов.
Она не заметила, как кто-то ее обнял и прижал к себе, что-то тихо напевая на итальянском. Мама.
Она всегда была рядом в такие минуты; всегда успокаивала, гладила по голове и угощала спрятанной конфетой. Аньезе все еще казалось, что у нее была маленькая дочка, которой все так же было десять лет, и она носила забавные косички, зачесанные за уши.
Но Мадаленне было двадцать, и тяжелые косы немного оттягивали голову, и проблемы нельзя было исправить одним жженым сахаром. Мадаленна не напоминал об этом маме, позволяя ей представить, что все как прежде, и только сильнее прищуривалась, чтобы соленые слезы не испортила ей блузку.
Не надо, mia cara (пер. с итальнск. «моя дорогая»). Не надо плакать.
Я не плачу.
Она и правда никогда не плакала. Сначала не позволяла, а потом отвыкла и даже при желании не могла выдавить из себя ни слезы глаза были сухими, словно песка насыпали.
Не обращай внимания. Ты же знаешь Бабушку.
Мадаленна кивнула, и они замолчали. Утро было красивым солнце заливало зеленый газон, и звуки сердитого моря доносились до веранды. Сейчас оно, наверное, клубилось белыми барашками, а волны рушили все песчаные замки, заливая водой ямки.
Когда Мадаленна была маленькой, она часто ходила на пляж и откапывала ракушки, обвитые водорослями, а потом плела из них гирлянды, развешивая по стенам.
Мама, она набрала в себя побольше воздуха. Мы должны уехать отсюда. Не сейчас, но потом.
Аньеза ничего не сказала, и Мадаленна почувствовала, как внутри у нее что-то ухнуло. Раньше мама всегда торопливо говорила, что Бабушке необходим уход, что ее нельзя оставлять одну, а сейчас она молчала и тихо кивала головой. Значит, она тоже; она тоже была на тонкой грани.
Милая, поезжай в теплицы. Аньеза мягко оттолкнула ее от себя и поправила ленту в волосах. Мистер Смитон тебя уже заждался.
Ты уверена, что
Уверена, уверена. Только постарайся вернуться до обеда, хорошо? И если увидишь Джона, то приводи его к нам. Бабушка будет рада его видеть.
Мадаленна кивнула. Ей надо было бы остаться рядом с мамой, переждать эту бурю и очередной приступ самодурства, но она чувствовала, как задыхается, и сделала шаг по направлению к воротам.