и тут тварь эта, полицай, губехами своими шамкает: «Шта, боевой летчик, обделался по полной, теперь обтекай. Меня народ простил, я не по своей воле, по малодушию под немца пошел, а ты, почитай, все равно что перешел на их сторону, и потому гнать тебя со сторожев надо по причине того, что ты все равно что предатель»
Кто это говорит? Этот ваш прощенный? Колька даже имени этого произносить не хотел.
При промтоварах работал грузчиком (не сказать подъедался) тип, который до войны еще уехал на сытые украинские хлеба, «трудился», как было точно установлено, полицаем. Однако какими-то путями блат не блат, фарт не фарт умудрился доказать, что, служа врагу, на самом деле поставлял ценные сведения местному партизанскому отряду («а то, что отряд разгромили вскорости, это, извините, ошибка командования и перегибы»).
Вообще вел он себя тише воды, оно и понятно. Но стоило принять на грудь, и из него перло таким духом, что нормального человека воротило. Квартировал этот свищ у одной известной алкоголицы, сожительница лупила его смертным боем, поэтому он храбрился вне дома. Теперь вот решил докопаться до Пантелеича, который пусть и из образованных, а вот, получается, куда хуже его, прощенного народом полицая, который и в плену «ну, фактически» сумел соблюсти непорочный облик
Колька, выслушав сбивчивую исповедь отца, скрипнул зубами:
Где этот баран непорочный? Сейчас он у меня того соблюдет по сусалам.
Но отец, уже подрастерявший хмель, замахал руками:
Сынок, что ты, что ты! Сиди тише воды ниже травы. Пусть его сам сдохнет. Нельзя.
Вот так вот все и было. Отец с утра остался отсыпаться до следующей смены, а Колька, пиная сплющенную консервную банку, пошел отмечаться.
«Нельзя. Нельзя. Нельзя ничего исправить. Как бы ты ни старался, единожды оступившись, все равно по жизни виноват. Точь-в-точь как вот эта банка она и на посуду-то не похожа, сплющенная, изуродованная, и ничего-то нового в нее не нальешь, и вряд ли она когда снова станет банкой».
Что это ты, тезка, больно суровый, отметил Сорокин, который сегодня нес службу единолично, расшугав подчиненных по заданиям, не выспался?
Нормально все, отрезал Колька.
Однако от Сорокина, если уж он что заприметил, отвязаться было трудно. Вечно этому одноглазому больше всех надо.
Товарищ поднадзорный, мне нужно промеж тебя вести воспитательно-просветительную, а заодно и профилактическую работу. Что стряслось, Коля, выкладывай. На учебе что? Мастер тебя хвалит, по месту прописки характеризуешься положительно. Таким макаром скоро можно будет подавать на условно-досрочное, а там и на снятие.
Все нормально, говорю, упрямился парень, но в разобиженную голову вдруг проникла светлая мыслишка: «Не чужой ведь человек, не паскудник какой, чего бояться?»
И он решился:
Николай Николаич, а что мне это условно-досрочное, снятие? Все равно уж. Так и так получается пятно на мне на всю жизнь.
Сорокин удивился:
Это что за разговоры такие? У тебя что, свой собственный закон уголовный или ты в какой иной стране живешь, не в советской? Сказано
а что сказано? заедался Колька. Сказать что угодно можно и написать тоже, а на деле все одно никто не забудет, что квартирки обносил, и десять лет спустя помянут. И не возьмут ни на работу достойную, ни на учебу. Мне только фамилию меняй да вербуйся в Сибирь или в Казахстан какой.
Стало быть, нет справедливости в Стране Советов? уточнил Сорокин, хмурясь и кривя губы, чтобы не улыбнуться.
Колька хотя и не смотрел на капитана, ощущал: смеется гад. Ребячество, думает, не понимает мелкий. Надо было бы гордо встать, откланяться и хлопнуть дверью, но снова какой-то светлый червяк точил: скажи, скажи, открой душу, не выпендривайся.
Батька мой, с образованием, в плену не по своей воле оказался и то его гнобят все кому не лень. Сторожем трудится, спивается на глазах. Даже этот, полицай недорезанный, зубы на него скалит. Тут честного человека, фронтовика со свету сживают, а уж меня и подавно А, да чего там. Где тут у вас отметиться? Расписался, махнул рукой: Пойду, и направился к выходу.
Сорокин хлопнул по столу:
А ну, стой! Я тебя не отпускал.
Встал, прикрыл дверь, указал на стул:
Сядь. Рассказывай.
Что?
Что знаешь.
А что я знаю? огрызнулся парень. Небось вы поболее моего знаете, какие разговоры с батей вели.
Нет, не знаю, это другая служба, отрезал Сорокин. Значит, так поступим: отцу скажешь, как проспится тихо, я говорю. Колька захлопнул открытый было рот. Так вот, как в себя придет, пусть заглянет ко мне. Ко мне только, понятно? Именно ко мне, не к Палычу, не к Санычу. Погоди, сейчас повестку выпишу, персонально.
И, быстро заполнив бланк и поставив удивительную свою закорючку множество росчерков, петель и кружев, вручил Кольке.
Прямо сейчас иди и отдай, понял?
На занятия опоздаю.
Хорошо, сейчас и тебе бумажку накатаю, черканув пару строк и сложив листок, передал и вторую «индульгенцию». Потом вздохнул: Что же делать, все у нас на бумажках, идем на поводу у бюрократии. Но, спохватившись, строго заявил: Потому что должны быть порядок и социалистическая законность. Потому как пока нельзя иначе. Усек?
Так точно, заверил Колька.
Да, и вот еще что. Не вздумай перед отцом нос задирать. Пьет не пьет, а он отец, его следует уважать.
Чего ж тогда мне бумажку отдаете? Позвали бы его со всем вашим уважением.
Мое уважение это мое дело, кому хочу тому оказываю, отбрил Сорокин, а тебе отдал не потому, что твоя персона чем-то лучше или понимает больше. Исключительно жалеючи батю твоего. Ты его сын, он твой отец и тебя любит. А раз любит то скорее послушает. Понял? Свободен. И отпустил Кольку начальственным кивком.
2
Свежей летней ночью Оле снился удивительный сон цветной и яркий, сказочный, пусть и без малейшего сюжета: красочные мазки самых разнообразных оттенков складывались и, рассыпаясь, преображались в нечто совершенно новое. То одна картинка перед глазами возникает, то вдруг что-то из нее пропадает и вроде бы рушится все, ан нет выстраивается совершенно иное. Как в мозаичной подзорной трубе.
А главное оттенки. Все оттенки зеленого, голубого, золотого, пурпурного и было их необыкновенно много, и были они такие разнообразные. Вдруг пришло ясное понимание: на самом-то деле это не цвет, а лишь отражение света, властно преодолевающего все преграды да еще и придающего преградам новый смысл и облик.
От всего созерцаемого во сне великолепия вполне ощутимо заболели закрытые глаза и голова, и пришла мысль, что все это надо прекратить, и немедленно.
Только стоило подумать так как прохладная мамина рука легла на голову, упоительно запахло свежим какао да сегодня еще и на молоке! и нежный голос, точь-в-точь как в далеком детстве, проговорил:
С добрым утром, доченька. Просыпайся.
Довольно улыбаясь, потягиваясь, Оля порадовалась: «Неужели все наконец-то наладилось. Хорошо-то как!»
В самом деле, то ли Вера Вячеславовна приобрела наконец необходимую сметку и управленческие навыки, то ли просто, по-детски, как-то само все «наладилось». А скорее всего, мама наконец-то осознала, что работа это очень важно, но она далеко не все. В любом случае прошли те времена, когда их с дочкой общение сводилось к сухому: «На работе чепэ, я ушла».
Как-то сами собой в Олин распорядок дня вошли утренние и вечерние посиделки с мамой за чашкой ароматного чая или какао (иной раз и ненастоящего, но пусть, душевность компании полностью восполняла этот недостаток). Возможно, повлияли и беседы лейтенанта Акимова, который теперь нередко укреплял связи с населением и проводил профилактические мероприятия, сосредотачивая свои усилия именно по их адресу.
Мама только отшучивалась и отмахивалась: «Ой, ну перестань», но чуткая Оля не могла не заметить, как при визитах Палыча мамин взгляд смягчается, как становятся более плавными ее движения, а строгий костюм вдруг неожиданно дополняется ярким платочком.