Даже с помощью всех карлиц это было, мягко говоря, не просто – я едва отдышалась и окинула взглядом свою громадную массу, прикрытую розовой хламидой. У меня мелькнула мысль о том, что позже, когда я проснусь и буду анализировать свои впечатления, мне придется смириться с дикой безвкусицей всех этих символов, что бы они там ни означали. Я попробовала осторожно шагнуть вперед, со стороны это выглядело, наверное, не очень‑то эстетично. Маленькие женщины суетились и хлопотали вокруг меня как взбудораженные несушки – ни одна не доставала мне даже до локтя. Впрочем, самым трудным был первый шаг, дальше дело пошло лучше, и я под облегченные и радостные возгласы моей «команды» с трудом одолела ступеньки крыльца. Наверху мне дали немного отдышаться, а потом мы вошли в прямой как стрела коридор, свернули налево, и там впервые за все это время я столкнулась с зеркалом.
Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы остаться спокойной хотя бы внешне. Увидев свое отражение, я в течение нескольких секунд боролась с подступающей к горлу истерикой, это была жуткая пародия на женщину слоноподобные женские формы, выглядящие еще более громадными из‑за свободного, хламидообразного розового одеяния, прикрывающего… К счастью, хламида прикрывала все, кроме головы и рук. Но и этих частей тела было вполне достаточно, чтобы вызвать ужас руки, голова и, наконец, лицо были чистенькими, ухоженными, даже миловидными, но принадлежали явно девочке. Эта «девочка» выглядела вполне симпатичной, но ей никак нельзя было дать больше двадцати. Мягкие, вьющиеся волосы, аккуратно уложенные в короткую прическу, розовый цвет лица, красные, но без намека на помаду, изящные губы. Голубовато‑зелеными глазами из‑под слегка изогнутых бровей она внимательно смотрела на меня, на суетящихся рядом карлиц и…
Я пошевелила губами – и она сделала то же самое, я приподняла руку – она повторила мой жест… Мой панический ужас сменился жалостью и чувством сострадания к бедняжке: мне было жалко ее до слез, потекших по моим щекам. У нее тоже по лицу текли слезы.
Одна из маленьких женщин схватила меня за руку.
– Мама Орчиз! – тревожно воскликнула она. – Что с вами, родная!?
Я не могла вытворить ни слова, да и что я могла ей сказать? Я ощутила на своем теле прикосновение маленьких ладоней – ласковые, успокоительные похлопывания, медленно тронулась с места и двинулась к распахнутой двери, сопровождаемая тревожно‑ласковыми причитаниями карлиц.
Мы вошли в помещение, показавшееся мне одновременно и будуаром, и больничной палатой. Будуаром – из‑за того, что все вокруг – ковер на полу, кресла, подушки, абажур, занавески на окнах – было розовым. Больничной палатой – из‑за шести стоящих двумя рядами коек, одна из которых пустовала.
Комната была очень просторной: возле каждой койки стояли стул и столик, а в середине был большой стол украшенный вазочками с цветами, и несколько низких удобных кресел. Откуда‑то слышалась легкая сентиментальная музыка. На пяти койках лежали такие же громадины, как я две карлицы поспешили откинуть розовое покрывало с шестой – незанятой. Обитательницы пяти коек повернули лица в мою сторону.
– Привет, Орчиз! – дружелюбно поздоровалась одна и нахмурилась, заметив следы слез на моем лице. – Что случилось? Тебе было плохо?
Я взглянула на ее миловидное личико, темно‑каштановые волосы, разметавшиеся по подушке. На вид ей было не больше двадцати трех. Все… все остальное скрывал розовый сатин покрывала. Я не могла сейчас выговорить ни слова – лишь изо всех сил постаралась улыбнуться ей в ответ.
Мы приблизились к незанятой койке, и после множества приготовлений я была водружена на нее. Путешествие от машины к постели здорово вымотало меня – я была почти без сил. Две карлицы расправили на мне покрывало, а третья достала носовой платок и осторожно вытерла слезы на моем лице.