Один раз он даже попытался провести «полевой тест»: ввернул в разговор фразу про «голос чужого». Художник цитату из Великого Боне узнал и захвалил: мол, какая тонкая метафора. Леонид промолчал в ответ, но выводы для себя сделал.
А ещё он был уверен, что это «недорастение» приходит в группу не за общением а за тем, чтобы его там «облизывали». Ему требовалась аудитория, а вот проблем с социальным взаимодействием у него не было никаких.
Леонид ему люто завидовал; порой чувство вдруг поднималось со дна души, как убегающее молоко, мгновенно, захлёстывало его целиком. Он бы тоже хотел вот так: наслаждаться своей долей, а не мучаться из-за всего.
Сегодня всё пошло хуже, чем обычно, за весь вечер удалось выдавить из себя всего с десяток жалких фраз. Едва дождавшись конца сеанса, Леонид выбрался наконец из лабиринта коридоров общественного центра.
Перед фасадом центра росли два десятка старых, завёрнутых узлами вязов, стояла одинокая скамейка, давно лишившаяся спинки, чуть дальше, за крошечной парковкой шумела река. Солнце уже садилось, длинные тени деревьев рисовали стрелки, указывая на набережную, туда Леонид и направился. Он едва сделал первый шаг, как его окликнули:
Не Леонид ли это Перелётов, лучший ученик Виктора Боне? насмешливый мягкий голос был ему хорошо знаком.
Он обернулся: Марианн шла к нему между машинами. Леонид не видел её года три или четыре, но она не изменилась совершенно, только пушистые рыжие волосы теперь были совсем короткими и прямыми. В юности она всегда ходила в растрёпанных кудряшках.
Ты и сама не промах, Дефо, ответил он с улыбкой. Марианн тоже была «растением» и его единственной подругой за всю жизнь. К сожалению, теперь они виделись нечасто.
А ты что здесь делаешь, Лео? Подойдя совсем близко, она потянулась, поцеловала его в щёку и отпрянула: взглянула в глаза так серьёзно, что он даже удивился.
А ты? спросил он.
Да ладно, я и так знаю, Марианн задумчиво скользнула взглядом в сторону центра. Не знала бы, не была бы здесь.
Не понял, признался Леонид. Ты следила за мной?
Это было смешно и дико: Марианн могла бы просто прийти к нему и спросить о чём угодно.
Она пожала плечами:
Не совсем. Я знала, что ты будешь здесь.
Леонид продолжал смотреть на неё с недоумением, а она как будто и не планировала ничего объяснять:
Ты ходишь в эти смешанные группы? В её голосе снова скользнула усмешка. Общаться и всё такое?
Он кивнул.
Надеешься стать нормальным?
Чего ты хочешь? с невольным раздражённо спросил он.
Познакомить тебя кое с кем, ответила Марианн. Чтобы ты почувствовал разницу.
Разницу? Леонид уже злился. Она явно чего-то хотела от него, но не желала говорить прямо.
Я хочу помочь тебе изменить твою жизнь, Лео, после лёгкой заминки ответила Марианн. Оказалось, это всё-таки возможно.
Поэт
Ночь билась в окно, задавала ритм сердце ему вторило.
Ещё бы. Послезавтра послезавтра всё окончательно обретёт смысл. Наконец-то.
Моя история будет завершена.
Все остальные уже сложились, оформились, уже существовали в моей голове от и до, от первой буквы до последнего вздоха, и я знал: как только найду силы, как только «чужой» вдохнёт полностью, я сяду и запишу их.
Я обкатывал фразы в голове, шевелил их и ласкал, как течение камни. А они ждали момента, чтобы стать частью мира, чтобы с дыханием «чужого» и моим! наконец-то и моим тоже! выйти на свет из древней пещеры.
Не хватало только одной. Всего одного шага нам недоставало.
Ночь сегодня казалась мне живой, ждущей. Я не хотел обманывать её ожиданий, но мне нужно было хоть немного поспать.
Не вставая с кровати, я пошарил рукой в тумбочке: таблетки, в которых я давненько перестал нуждаться, сегодня снова сослужат мне хорошую службу. Я положил маленький кругляш на язык, чуя уже мяту и солод и у меня вдруг закружилась голова. Поплыли перед глазами окно и тумбочка, и стены, и тёмная рама на стене, и дверь, и в ушах поднимался шум прибоя, вечного прибоя, бессмертного прибоя моря, из которого мы выходим и в которое возвращаемся, моря времени, моря
Я поднялся.
звон в ушах это стонут корни деревьев
Комната продолжала вращаться.
это шумят ветви и поют дриады
Что-то лопнуло в голове разорвались уже придуманные истории. Я наблюдал кружение их лохмотьев.
это ты, человек, выбираешь себе другую судьбу
Я ухватился за спинку кровати: правая нога обмякла, я не чувствовал её вовсе. Всплыли в голове слова, мерзкие слова, пугающие слова. «Инсульт».
«Кровоизлияние».
«Паралич».
это выпусти меня!..
Я дёрнулся: это всего лишь «чужой». Это всего лишь он, подумал я.
Но сам себе не поверил.
Я упал: левая нога стала такой же ватной, как и правая.
«Чужой» вопил: он боялся смерти ещё больше меня. Я был его домом, а он моим оккупантом.
Инопланетной формой жизни, захватившей, поработившей и изнасиловавшей Землю.
Я лежу на полу, холодном, как скандинавские ледники, как сердца «растений», как
Моя щека подёргивается. Возможно, изо рта течёт струнка слюны.
Я должен встать.
Какая-то из рук я перестал их различать тянется вперёд.
«Чужой» пытается спастись в том, что знает лучше всего: он поглощает слова.
И я вижу и слышу то, что скрывается за ними.
«в Средние века алхимики, ищущие путь к Богу, часто находили что-то ещё. Совершали странные открытия»
Образы ещё вспыхивают, будто прощаются со мной. С ужасом я осознаю: они исчезнут. Все они исчезнут. Я забуду всё, что мне было известно.
«ни ты, ни я не осознаём, что же означают написанные слова, мы даже не должны понимать, что это слова»
Всё созданное мною канет в реку забвения. Я забываю их, мои истории. Я остаюсь ни с чем.
«ко мне и к нему, приближается страх; это как будто ещё одно существо в комнате, не материальное, но каким-то образом вещественное»
Почему это случилось? Что привело к этому?
И что мне теперь делать?
«кровью и грязью окрасились белоснежные стены домов, а берег был устлан телами тех, кто не помня себя стремился погибнуть в волнах»
Ночь смеётся, плачет, танцует, вертится, обещает, прощается я не могу подобрать слов.
«завораживающие стихи-иероглифы Тайтона»
Я растерял их слова. Что мне теперь делать с этим? Кто я без них?
«дышали вместе, считали шаги и махи руками, измеряли объём перекачанной крови, усилия в мышцах и количество выделяемого тепла»
Мне тяжело слышать и видеть, тьма наступает на горло «чужому», а уж он тянет меня за собой.
Цепляется и тянет.
«две женщины, два отражения друг друга, неразделимые, не разрывающие объятий, проходящие сквозь время и пространство»
Я теряю их. Их всех.
«Чужой» плачет от боли: его дети мертвы.
«второй сползал по стене, с кровью выплёвывая какое-то имя»
Я теряю себя
Спаси меня, Первый
Я проснулся. Мельтешение слов стихло.
Что это было? Что-то страшное. Что-то давящее.
Что-то, чего не было очень давно или вообще никогда.
Я лежал посреди комнаты на животе, цепляясь правой рукой за ножку стола. Пытался ночью добраться до бумаги и карандаша, чтобы записать то, что придумал.
Ну конечно.
Адов приступ. Маленькому инопланетному подселенцу в моей голове всё неймётся. Изводит меня почём зря.
Стоило мне вспомнить о нём, как к горлу снова подступили слова. Я повернулся на спину, посмотрел налево: на часах полдень. Провалялся на полу ночь и всё утро.
Я встал на четвереньки, затряс головой, кое-как поднялся на ноги: ниже колен они ныли, будто их выкрутило недавно судорогой. Возможно, что так и было.
Покачиваясь, подошёл к столу, подхватил телефон и увидел, что сейчас не просто полдень, а полдень среды. А я почему-то точно помнил, что ложился спать вечером понедельника. Такое уже бывало, хоть и редко: «чужой» входил в раж и писал, писал, писал Ну и на что же я потратил вторник?
Я порылся на столе. Какие-то жалкие записи, пара строчек ни о чём. Кажется, «чужой» опять взбунтовался? Я коснулся его сознания, но он не желал со мной разговаривать.