Вы же служили в армии! воскликнул Самир. И все равно боитесь?!
Все знали, что отец Григорий окончил военное училище и несколько лет был офицером, очень давно, когда существовала настоящая армия, до того, как единая страна фактически распалась на куски.
Тогда наверняка не случалось погромов, убийств на улицах, и их маленький квартал, из-за древней стены называемый Крепостным, не жил в таком страхе перед соседями-мусульманами. С одной стороны сунниты, с другой кайсаниты, с третьей двунадесятники Черного квартала, и пусть они постоянно враждуют друг с другом, но христиан не любят все.
И пусть в правительстве должен числиться христианин, ему отдадут самый малозначимый пост, в то время как президентом обязан быть кайсанит, премьер-министром суннит, а парламент возглавляет то друз, то алавит. Да и правительство фиктивное, всей власти его выступать в телевизоре и издавать законы и распоряжения, которые никто не будет выполнять, если у него нет на то желания.
Да, я служил, сказал отец Григорий, и глаза его потемнели. Но отринул месть. Хотя, поверь, мне есть, за что Бог с тобой, Абд-аль-Малак. Он перекрестил Самира. Потерять родных больно и страшно, так что я понимаю твое горе и сочувствую тебе. Надеюсь, что Господь не оставит тебя без помощи и разум вернется к тебе. Присматривайте за ним.
Последняя фраза предназначалась Бутросу и его жене, и они дружно кивнули.
Двери храма для тебя всегда открыты, продолжил священник. Приходи. Облегчишь душу. Помолишься.
Кто убил отца? Вы же знаете? спросил Самир, но без надежды, понимая, что ему не ответят.
Да, их община невелика и бедна, но для тех, кто ее возглавляет, худой мир лучше доброй ссоры, и дома, лавчонки, скопленный за десятилетия скарб дороже какой-то там мести, дороже справедливости.
Сами живы и ладно.
На него смотрели с ужасом и удивлением, Ильяс продолжал дергать брата за рукав.
Учти, сегодня поминальная трапеза. Отец Григорий не обратил внимания на вопрос. И на ней не пристало вести себя недостойно. Бог с тобой, Самир.
Он развернулся и зашагал прочь, следом затопали остальные. Мелькнуло в толпе озабоченное личико Азры. Сапожник Бутрос глянул обеспокоенно, но ничего не сказал. Жена его, Умм-Насиб, потянулась было взять Самира за руку, но он отшатнулся, и она поспешила за мужем.
Через мгновение братья остались вдвоем среди могил, меж торчащих из земли крестов, под безжалостным, раскаленным небом.
Зачем ты так, брат? спросил Ильяс. Только разозлил всех!
Трусы! отрезал Самир. Я узнаю, кто это сделал, и отомщу!
Один?
Вот тебе раз. Самир посмотрел на Ильяса. Я-то думал, что у меня есть брат. Неужели ты не со мной?
Ну, я же Ильяс замялся, вытер нос тыльной стороной ладони. С тобой.
Значит, мы отомстим. Мы все узнаем, все найдем и отомстим.
Внутри клокотало, но в то же время Самир чувствовал себя таким мертвым, словно он, а не мать и сестра, лежал в гробу под «одеялом» из земли, и тяжесть давила на сердце точно воткнутый в землю деревянный крест.
Глава 3
Умм-Насиб стояла на пороге, уперев руки в бока, и во взгляде ее читалось подозрение.
Куда это вы собрались? осведомилась она.
Уважаемая, сказал Самир, не к лицу мужчинам сидеть в доме сложа руки.
На завтрак им досталась по маленькой миске кукурузной каши и по лепешке. Бутрос ушел в мастерскую, и из-за перегородки время от времени доносился его голос, постукивание молотка.
Вы еще не мужчины! И вчера похоронили мать! возразила Умм-Насиб.
Но это не значит, что мы не должны кормить себя. Самир сделал шаг вперед. Позвольте нам пройти.
Он прекрасно знал, что сапожник живет небогато, и что двух прожорливых мальчишек ему прокормить будет трудно, да и стыдно быть нахлебником, если тебе четырнадцать, и руки-ноги у тебя на месте.
Это пока была жива мама, мастерица накашат[1], они могли ходить в мектеб и не думать, что будет на обед завтра.
Ладно, Умм-Насиб отступила в сторону, подняла руку для крестного знамения. Идите, и поможет вам Святой Иоанн Милостивец!
Самир шагнул через порог, за ним прошмыгнул Ильяс.
Куда мы пойдем? спросил он.
В Рыночный квартал, ответил Самир. Там всегда есть работа.
Очень хотелось оглянуться туда, где раньше находился их дом, но он сдержался. Почесал не до конца зажившую ссадину на лбу и зашагал по улице, неспешно, как подобает мужчине.
Крепись! Да сохранит тебя Господь! сказал старый Амин, как обычно сидевший у дверей своего дома.
Смуглый, морщинистый, в неизменном пиджаке цвета старого кирпича и засаленной феске.
На все воля Божья, как положено ответил Самир.
Соболезнования им придется слушать еще сорок дней, пока не состоятся третьи поминки.
Забор мектеба закончился, они миновали стоящий на перекрестке огромный портрет Башира ал-Хатиба, лидера христианской партии «Рассвет Машрика», что остался с выборов прошлого года: ангелы парили вокруг политика, держали над его головой венок. Миновали узкий переулок, где до обеих стен можно одновременно достать руками, и оказались за пределами Крепостного квартала.
Тут хоть и живут единоверцы, но работы не найдешь, придется отправиться к мусульманам.
Самир и Ильяс прошагали под растяжкой, надпись на которой гласила: «Аллах цель, Пророк пример, Коран конституция, джихад путь, а смерть на пути Аллаха возвышенное стремление». Ее повесили к прошлому Дню независимости, весной, и за лето она выцвела, но буквы еще можно было разглядеть.
Позади остался крохотный мазар с черным куполом на кубическом основании, квадратный бассейн для омовения: на дне всегда стояла вода, и иногда, в засуху, мальчишки кидали в нее камушки, чтобы начался дождь.
Из ближайшей харчевни потянуло таким густым запахом нута, бараньей похлебки и мулухии, что у Самира заворчало в животе.
Ничего, сказал он, заглушая недостойный звук. Вот заработаем, и купим. Все.
Ильяс сглотнул и кивнул.
Сначала надо зайти к каллиграфу Валиду-хаджи. Он водил знакомство с отцом, и иногда ему бывает нужен курьер, разносить заказы. Сам он старый, бегать по городу не захочет
Улочки Рыночного квартала, как обычно, кипели людьми: кричали зазывалы, из окон и дверей мастерских доносились стук, визжание и стрекот, бродячие торговцы толкали тележки, нагруженные всякой всячиной, от бутербродов с бобами до платков. Собаки лежали в тени, вывалив языки. Запахи плыли такие густые, что хоть черпай их ложкой: пряности, кожа, нечистоты, пот, благовония.
Христиане-свиноеды! Христиане-свиноеды! Молятся идолам! Бей их! закричали за спиной.
Самир обернулся, сжимая кулаки.
Ага, мальчишки из Черного квартала, где живут двунадесятники, а женщины носят покрывала цвета ночи. Они любят дразнить чужаков, но тут, в толпе, напасть не рискнут.
Проваливайте! ответил Самир.
Да! Валите! поддержал его Ильяс.
Старший из мальчишек-двунадесятников, носивший прозвище Паук за сине-красную майку с Человеком-пауком, показал неприличный жест, и свора понеслась прочь, улюлюкая, хохоча и подпрыгивая.
Придурки, сказал Самир.
Они свернули к узкой двери, и оказались в такой же узкой лавке, забитой вывесками и банками с краской. От запаха клея и чернил у Самира засвербело в носу с такой силой, что он едва не задохнулся.
Что надо? спросил Валид-хаджи, такой же согнутый, как те значки, которые он выводил кистью.
Уважаемый, сказал Самир с поклоном. Мы дети почтенного
Я помню, кто вы. Доброты в голосе старика было меньше, чем мягкости в камне.
Через пару минут стало ясно, что работы у Валида-хаджи нет, что заказов мало, Аллах покарал безумием жителей не только города, но и всей страны, они перестали ценить истинную каллиграфию, и дружно помешались на печатных уродливых словах, вылезающих из машин