Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.
-- Прикажи, Лизанька, -- сказала она, -- карету закладывать, и поедем прогуляться.
Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.
-- Что ты, мать моя! глуха, что ли! -- закричала графиня. -- Вели скорей закладывать карету.
-- Сейчас! -- отвечала тихо барышня и побежала в переднюю.
Слуга вошел и подал графине книги от князя Павла Александровича.
-- Хорошо! Благодарить,-- сказала графиня. -- Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?
-- Одеваться.
-- Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух...
Барышня взяла книгу и прочла несколько строк.
-- Громче! -- сказала графиня. -- Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе... ну!
Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.
-- Брось эту книгу, -- сказала она, -- что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить... Да что ж карета?
-- Карета готова, -- сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.
-- Что ж ты не одета? -- сказала графиня, -- всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.
Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.
-- Что это вас не докличешься? -- сказала им графиня. -- Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.
Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.
-- Наконец, мать моя! -- сказала графиня. -- Что за наряды! Зачем это?.. кого прельщать?.. А какова погода? -- кажется, ветер.
-- Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! -- отвечал камердинер.
-- Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться.
"И вот моя жизнь!" -- подумала Лизавета Ивановна.
В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею.