Треугольник. История, семиотика, литература - Тимашева Оксана Владимировна

Оксана Владимировна Тимашева

Треугольник. История, семиотика, литература

Насмешливый, острый треугольник бровей

 А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней нет, революции бесконечны. Последняя это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо чтобы дети спокойно спали по ночам

Е. И. Замятин. «Мы»

Великая французская революция идей

Жил-был антиквар Василий Андреевич Верещагин однофамилец знаменитого батального живописца и как оказалось прилежного историка Верещагина Василия Васильевича, чей труд «Наполеон I в России. 1812» не раз цитируется на страницах этой книги. Почему он мне вдруг вспомнился? В 1914 году антиквар Верещагин издал толстый том своих статей под названием «Памяти прошлого». Там была заметка «Старый шкапик», посвященная комоду, который принадлежал Наполеону в его ссылке на острове Святой Елены. А доставил этот «шкапик» в Россию, уже после смерти владельца, некий русский офицер, который входил в состав особого международного корпуса надзирателей за Наполеоном. В этой заметке написано, что оный русский офицер «всегда с почтением относился к императору». Вот тут я несколько запнулся. Загадкой для меня стало это почтение. Ведь Бонапарт, как ни крути, никакой не император, а узурпатор трона так его называло русское общество, если следовать «Войне и миру» Льва Толстого. И уж тем более это должен был понимать русский дворянин, воспитанный в исконном почтении к законной наследственной, укорененной монаршей власти. А еще более удивительным мне показалось это «почтение к императору» со стороны русского офицера: ведь перед ним был поверженный агрессор и оккупант. Благородный человек и офицер, разумеется, не станет измываться над побежденным врагом, он проявит к нему милосердие, да; но почтение?

Еще более удивительным для меня стало открытие поистине братской на монаршем опять же уровне любви русского императора Александра I к перекрасившемуся республиканцу, узурпатору Бонапарту (о чем, кстати, подробно рассказывается в огромном трехтомном романе-хронике «Государи-братья» Евгения Васильева и Виктора Смоктия).

Ничем иным, кроме как нестерпимостью тысячелетнего феодального застоя, я не могу объяснить всеевропейский восторг перед Наполеоном повторяю, агрессором и завоевателем. Открытые Наполеоном шлюзы рационального жизнеустройства, национальной идеи и социальной мобильности не могли не затопить если не всю тогдашнюю ойкумену, то уж Старый Свет наверняка. Если даже русский царь был очарован обаянием перемен что говорить о людях, голову которых не стискивала корона предков! Наполеон был бессознательным России и остальной Европы, ее бушующим социальным и философским «Id», перед которым отступало житейское «Ego» и даже «Super-Ego» легитимизма.

Наполеон, очевидно, необъясним без Революции, а Революция без Просвещения, как необъяснимы романтизм и французская философия и новейшая литература Франции без Наполеона.

Вот об этом, как мне кажется, трехчастная книга моего давнего, уже полувекового друга Оксаны Владимировны Тимашевой: образ Наполеона, семиотика Барта, современная литература.

Конечно, это мои дилетантские рассуждения. Чистейший импрессионизм. Тоже, кстати, французское изобретение.

Собственно говоря, всё, что я знаю про Францию,  я знаю из русских переводов и здешних артефактов. Дидро, Руссо, речи Робеспьера, Стендаль особенно Стендаль «туристический» и «биографический»; классика социального романа; Лотреамон; и поразительный ХХ век. Увы, французский язык я так и не выучил, хотя мог бы, особенно с моим знанием латыни. Так, разве несколько фраз с первых страниц «Войны и мира». Во Франции не был ни разу. Ни Парижа, ни Лувра. Вернее, так. Был у меня один день в 1990 году то есть несколько часов, с полудня до позднего обеда в Страсбурге. Мой друг из Фрайбурга отвез туда так, поставить ногу на французскую землю, посмотреть на розетку Страсбургского собора и съесть кусочек гусиного паштета (он же «страсбургский пирог нетленный»). Хотя внешне всё было мало отличимо от Германии, которая в десяти верстах: Эльзас, сами понимаете.

Но тем не менее читая эту книгу я вдруг понял, что Франция точнее, французская мысль, французская идея воздействовала на меня куда сильнее, чем Германия с великими и любимыми философами от Канта до Ницше, Фрейда и Юнга. Чем Англия с ее величайшими поэтами, которыми я наслаждался в подлиннике. Пожалуй, главнее были только Греция и Рим. Эстетическое воздействие Стендаля и Флобера, бытовая плотность Бальзака и Золя, эмоциональное обаяние Камю, философская мощь маркиза де Сада (я не оговорился и не интересничаю, это один из худших писателей и лучших мыслителей Нового времени) и поразительная методологическая проницательность Фуко и Барта (ну и всех, кого мы тут обозначим как «иже с ними», хотя и Рикёр, и Делёз, и Лакан, и Лиотар, и особенно Батай каждый достоин интеллектуального и эстетического оммажа). Не говоря уже о собственно литераторах, от Селина и Сартра при всем их политическом различии до наших современников, которым в этой книге посвящена завершающая, третья часть.

«Dieu, quelle virulente sortie!»[1] сказал бы князь Василий Курагин в ответ на эту мою тираду.

Книга Оксаны Владимировны Тимашевой помогла мне разобраться в моих мыслях о великой революции идей, которую нам подарила Франция.

Полагаю, поможет и другим читателям. В связи с этим хочется отметить стиль изложения очень ясный и иногда нарочито чуть-чуть старомодный, академический, словно бы сошедший со страниц традиционных «Ученых записок», когда автор объясняет, откуда цитата и что означает то или другое слово, и дает подробные и точные ссылки и это хорошо.

Денис Драгунский

Вокруг Наполеона

Три наброска к портрету Наполеона

Стендаль, де Сталь, Шатобриан

Всякая идеология есть рационализация каких-то глубинных аффективных влечений. Романтизм рождается в тех слоях сознания (или подсознания), где стихийно совершается выбор героев и формируются основные психологические установки. Подлинный романтизм, как это неоднократно отмечалось, не есть только литературное течение, это также форма мирочувствования, новый способ переживания жизни. Художник в каждую данную эпоху проявляет и артикулирует тождество окружающей нас природы с той природой, которую люди носят в себе. Поэтому каждый шедевр своего времени это своеобразный резонанс внешнего с внутренним[2].

Все романтические эстетики отмечают как важную составляющую или заметную тенденцию своего времени изображение реальных, но исключительных по своей судьбе и характеру персонажей, среди которых могут быть выдающиеся герои. С романтизмом связывают два понятия или явления: байронизм, то есть изображение героев, ощущающих и выражающих трагическое не соответствие между огромностью замысла и масштабами зла; и бонапартизм, то есть абсолютное сосредоточение на осмыслении одной личности, носителе субстанционального начала[3]. Личность Наполеона становится одновременно эталоном суждений о романтических поэтах и героях. В свою очередь, поэты эпохи романтизма часто суммируют грустные мысли о человечестве и о той власти, которую может обрести над ним один сильный и гениальный человек. В начале XIX столетия художники еще не делают акцента на унифицированной толпе, над которой вдруг возвышаются отдельные личности, как герои, так и антигерои. Различение толпы и героя, разрушение идеалов и создание идолов это приоритет второй половины XX века. Французская революция, приведшая к Директории, периоду Консульства и Империи, стремилась показать, что героем, подобным Наполеону, может стать каждый. Наполеон герой-символ, извлеченный «из крови и почвы», пришедший из страны чистых сущностей, «апофеоз западного человека»[4], то есть это герой сакральный, священный, по природе своего возникновения языческий. Гениальность Наполеона заключалась в том, что он остро ощущал природу своего таланта, понимал свой дар и какое-то время умело им пользовался. Это располагало к нему тех, кто потерпел неудачу с пропагандой просветительства, но также и тех, кто вынужден был сделать уступки Просвещению.