Я насторожился – для цепкого сэра Вайтхолда
такое нехарактерно, но ответил очень любезно:– Хорошо, сделаем небольшой перерыв. Впустите его, а сами подождите за дверью.Он поклонился.–
Ваша светлость…– Сэр Вайтхолд, – ответил я.Он вышел, оставив дверь открытой, а через порог скромно переступил мужчина в темной одежде,
шляпа в руках, тут же коротко поклонился.– Ваша светлость, – произнес он с расстановкой, – я аббат монастыря имени блаженного Агнозия.Дверь
за ним закрылась, но мне показалось, что сэр Вайтхолд к ней прикоснуться не успел.Я молчал, всматриваясь в это лицо умного и
проницательного человека: глаза смотрят прямо, в них живой блеск, вертикальные складки над переносицей, чуть сдвинутые брови, взгляд
острый, не просто смотрит, но и рассматривает, что в этом кабинете непривычно – рассматривать могу только я.– Блаженного Агнозия? –
переспросил я. – Величие и сила нашей церкви в том, что у нее очень много святых, учеников, героев и подвижников. Настолько, что простой
воин вроде меня не в состоянии запомнить всех…Он поклонился.– Слова мудрости, ваша светлость. Тем более приметные, что мы взяли
покровителем вовсе не одного из отцов церкви, как делают многие, ибо под сиянием великого имени проще процветать, а вот под
покровительством блаженного Агнозия все зависит только от нашей деятельности.– И чем отличаетесь вы, – спросил я настойчиво, – от основной
массы монахов и монастырей?Он смотрел в мое лицо с прежним благожелательным вниманием, но я ощутил в нем растущее напряжение, наконецто
прозвучал вопрос, который решит, как сложатся наши отношения дальше.– Наш патрон увлекался механикой, – сообщил аббат. – Той, старой.Я
помолчал, потом поинтересовался осторожно:– Но разве церковь не запрещает все, что относится к временам до Великих Войн Магов?Он покачал
головой.– И до войн люди ходили на двух ногах, ели, пили, разговаривали, учились читать и писать… Нельзя запретить все. Устав нашего ордена
согласован с Ватиканом практически во всем…– Практически?Он кивнул.– Да. За исключением отношения к простейшей технике. Колдовство, магию и
любую волшбу мы отвергаем как занятие нечестивое и противное Господу. Однако простейшую механику, облегчающую жизнь, мы приветствуем и
стараемся внедрять в нашу повседневную жизнь.Я спросил в упор:– Тогда чем отличаетесь от цистерианцев? Они просто помешаны на механике!–
Они признают только ту, – ответил он смиренно, но с той гордостью, что уже гордыня, – которую понимают, которую придумали сами и которой
могут научить неграмотных крестьян. А те могут научить ей других таких же простых и весьма нелюбопытных. Мы же признаем и ту, принципы
которой пока не понимаем.Я вздрогнул.– Ого! Это же использование запрещенных церковью вещей!– Ваша светлость, – произнес он вежливо, но я
чувствовал твердость в мягком голосе, – наше понимание в этих вещах чуть шире. Если нет магии, если не наносит ущерба церкви и человеку, то
это можно использовать, одновременно стараясь понять, как это работает, чтоб сделать понятным даже цистерианцам.В его вежливом голосе
слышалось тщательно скрываемое презрение к братьям по вере, что напрасно ограничивают себя такими запретами.– Тактак, – проговорил я
нерешительно, – устав вашего монастыря любопытен… но не граничит ли это с запрещаемой ересью? Или, скажем прямо, не ересь ли это?Он ответил
уклончиво:– Ваша светлость, вы явно просвещенный человек, это чувствуется даже в построении вашей речи.