Пограничники лениво прошагали по коридорам. Когда эта процедура была окончена, поезд встал на крохотной станции. Через окна потек холодный осенний воздух, пахнущий соломой.
В купе уже расстелили постели, и Гай что-то писал в блокноте. Стоя в коридоре, Гарриет пыталась разглядеть в окно приграничную деревню. Сложно было даже понять, есть ли там деревня. Тьма казалась пустой, словно космос, но в центре ее, подобно Солнцу, сияла ярмарочная площадь. С нее не доносилось ни звука. Колесо обозрения медленно вращалось, подымая в небо пустые кабинки в форме лодок.
Прямо перед окном простиралась платформа, освещенная тремя слабыми лампочками, свисавшими с провода. Под дальней были люди: необычайно худой высокий мужчина, с плеча которого, словно с дверной ручки, свисало длинное пальто, а вокруг него суетились пятеро низкорослых человечков в униформе. Они уговаривали его пройти. Худой человек был встревожен и напоминал пугливое голенастое животное, окруженное сворой терьеров. Каждые несколько ярдов он останавливался и начинал протестовать, а те кружили вокруг и жестикулировали, понукая его продолжать движение. Так эта процессия добралась до вагона, из которого за ними наблюдала Гарриет. В одной руке у высокого мужчины был крокодиловый несессер, в другой британский паспорт. Один из пятерых, носильщик, тащил два больших чемодана.
Якимов, повторял высокий. Князь Якимов. Господин! вдруг возопил он. Господин!
Да, да, затараторили остальные. Добо, господин.
Его длинное, странное лицо выражало печаль и смирение. Он позволил увлечь себя к началу состава, где его торопливо запихнули в вагон, как будто поезд должен был вот-вот тронуться.
Мужчины в униформе разбежались. Платформа опустела. Поезд стоял еще около получаса, потом медленно запыхтел через границу.
Когда в поезд зашли румынские чиновники, атмосфера изменилась. Теперь преимущество было на стороне румынских пассажиров, которые составляли большинство. Крепкие, низкорослые румынки, ранее державшиеся незаметно, теперь уверенно расхаживали по спальному вагону и болтали по-французски. Все они ликовали оттого, что в целости и сохранности пересекли границу своей страны. Говоря с пограничниками, они восторженно ахали, а те снисходительно улыбались. Когда Гай вышел из купе с паспортами, одна из женщин узнала в нем профессора, который учил ее сына английскому. Он ответил ей по-румынски, и женщины сгрудились вокруг него, восхищаясь беглостью его румынского и верным произношением.
Да вы просто идеал! сказала одна из них.
Гай, раскрасневшись от всеобщего внимания, ответил ей по-румынски, и женщины разразились бурным ликованием.
Гарриет не понимала ни слова из того, что говорили эти женщины; она улыбалась всеобщему веселью, притворяясь, что принимает в нем участие. Она заметила, что Гай словно опьянел и протянул руки к этим незнакомым женщинам, будто желая обнять их всех.
Со свадьбы Принглов не прошло и недели. Хотя Гарриет готова была заявить, что знает о муже всё, что нужно, теперь ей вдруг пришло в голову, что на самом деле, возможно, она не знает о нем ничего.
Когда поезд тронулся, женщины разошлись, а Гай вернулся в купе. Гарриет еще постояла у окна, наблюдая, как на фоне темного, беззвездного неба вздымаются эбеновые горы. К рельсам подступал сосновый лес, и падающий из окон свет выхватывал из темноты деревья. В самом сердце лесного мрака двигались какие-то мелкие огоньки. Вдруг к рельсам подбежала серая собака и тут же скрылась в чаще. Это глаза животных сверкают в темноте, поняла Гарриет. Она закрыла окно.
Когда она вошла в купе, Гай поднял взгляд и спросил:
Всё в порядке? Он взял ее заледеневшие руки в свои и потер, чтобы согреть. Обезьянкины лапки.
Я люблю тебя, сказала она, ощущая, как ей передается его тепло. Раньше она такого не говорила.
Казалось бы, такое признание должно было быть встречено восторгом, но Гай воспринял его спокойно.
Я знаю, сказал он и, сжав ей пальцы напоследок, вернулся к книге.
2
Прибыв на главный вокзал, Якимов оттащил свою поклажу в камеру хранения. В каждой руке у него было по чемодану, под мышкой зажат крокодиловый несессер. С левого плеча свисало подбитое соболем пальто. Носильщики на каждого пассажира приходилось по доброй дюжине провожали его ошеломленными взглядами. Его бы наверняка ограбили, если бы его рассеянный, спокойный взгляд, витавший над толпой, не создавал впечатления полной недостижимости.
Несессер чуть не выскользнул, и один из носильщиков дернулся в его сторону. Якимов ловко обогнул его и продолжил свой путь: плечи сгорблены, пальто метет грязную платформу, клетчатый костюм и желтый кардиган обвисли и болтаются, словно на вешалке. В поезде он сменил рубашку на чистую, но прочая одежда уже пообносилась. Галстук, который много лет назад выбрала Долли за «ангельский голубой» цвет, был так заляпан едой, что вовсе утратил какой-либо цвет. Всем своим отстраненным, дружелюбным видом жидкие светлые волосы, изящный узкий нос с неожиданно широкими ноздрями, узкие клоунские губы Якимов напоминал жирафа. На голову он водрузил потертую клетчатую кепку. Дополнительной печали его облику придавал тот факт, что он не ел уже сорок восемь часов.
Он сдал чемоданы в камеру хранения, а крокодиловый несессер, в котором хранились грязная сорочка, британский паспорт и квитанция на его автомобиль марки «Испано-Сюиза»[1], оставил при себе. Когда югославские чиновники на границе изъяли автомобиль за долги, у него хватило денег только на билет третьим классом до Бухареста. После приобретения билета у него осталось всего несколько монет.
Выйдя из здания вокзала, он угодил прямиком в хаос уличного базара, где с наступлением сумерек зажгли факелы. От носильщиков удалось избавиться, но теперь перед ним столпились попрошайки. Почувствовав в воздухе первые признаки осенней свежести, он решил всё же надеть пальто и сумел кое-как натянуть его, держа при этом несессер вне досягаемости чумазых детей.
Он огляделся. Став изгнанником (по собственному выражению) в нескольких столицах, теперь он достиг края Европы, где уже пахло Востоком. Прибывая в очередную столицу, он обычно направлялся в британское посольство, где непременно встречал какого-нибудь знакомого из прошлого. Здесь же, по слухам, культурным атташе служил его приятель и даже должник: он был на одной из роскошных вечеринок, которые они с Долли закатывали в былые времена. Если приехать в миссию на такси, Добсон, возможно, даже заплатит за него. Но если Добсона там уже нет, а желающих заплатить не обнаружится, придется иметь дело с таксистом. Он впервые в жизни решил не рисковать. Стоя посреди попрошаек в своем дорогом пальто, которое болталось на нем, словно палатка, он тихо вздохнул и подумал: «Бедный Яки уже не мальчик».
Один из таксистов распахнул перед ним дверь автомобиля. Якимов потряс головой и спросил, как добраться до британского посольства, по-итальянски, поскольку ему сказали, что этот язык ничем не отличается от румынского. Водитель жестом пригласил его садиться. Якимов вновь отказался. Таксист гневно ощерился и принялся ковырять в зубах.
La legazione britannica, per piacere[2].
Чтобы избавиться от него, водитель махнул куда-то себе за плечо:
Grazie tanto[3], дорогой.
Закутавшись поплотнее в пальто, Якимов зашагал по улице, которая выглядела словно туннель, ведущий в пучины отчаяния.
Солнечный свет угасал. Якимов уже начал сомневаться в правильности маршрута, но статуя на очередном перекрестке вроде бы подтвердила, что он шагает в нужном направлении: памятник в роскошных боярских одеждах и тюрбане размером с тыкву указывал направо.