Тут то всё и дело, нет у меня супружника, а был у меня полюбовник тятьке неугоден, маменьке не мил.
Из батраков что ли, совсем нищ да гол как сокол?
Перестала плакать девица нарядная, ухмыльнулась як луна, подняла на Добрословов ресницы пушистые и тихонько хихикнула:
Да не, и статен, и румян, и работящ, и роду вольного. Но у Вани есть один изъян, намедни он был сильно пьян и поспорил с моим тятечкой: кто кого переборет.
Ну и?
И проспорил Ваня, и-и-и зарыдала девка вновь. «А к чему в семье хилый яки тощий?» сказал папочка и погнал жениха вилами. А вилы вострые были, они его насквозь и проткнули.
Ух ты, боже ж мой! заголосили Добрословы.
А девка продолжила нелёгкий сказ:
Ну как Ивана схоронили, то оказалось что я брюхата без мужа и даже без жениха. Как ни крути, порочная. Утопиться я собралась, добры молодцы, не стойте у меня на пути!
Хмыкнули мужики, пожали плечами:
Да мы и не стоим вовсе! Иди, топись. Нам то что?
Не понравилось это глупой мамке, она бровью повела, руками развела, глаза сощурила и мурлычет:
А чего это вы меня на тот свет побыстрей выпроваживаете? У меня, поди, дитя во чреве сидит, ножками дрыгает, того и гляди заугукает!
Отвернулись от неё Добрословы:
Ну не хочешь, не топись, а мы дальше пойдём, нам и дела нету!
А девица сноровистой оказалась, топнула ножкой, звякнула серёжкой и хвать старшего Доброслова за рукав:
Постойте, негоже бабу одиночкой в горести оставлять!
А твоему отцу гоже женихов на вилы сажать? Поганый твой род! Вот нисколечко нам тебя не жалко.
Выпучила утопленница зенки страшные, жутко ей стало отчего-то: речка Каменка журчит угрожающе, ворон чёрный на ветке всё «кар» да «кар», а перехожие стоят над ней насмехаются. И побежала она к себе во двор отца палкой бить да
В гроб положить.
Не, во гроб не положит, а так, покалечит немножко.
Не покалечит! Откуда в ней силы мужицкие? Намнет бока и отпустит. Будет знать старик, как парней да дщерей в тёмную Навь выпроваживать.
И то верно.
И побрели дальше три Доброслова, три добрых молодца: кому поклонятся да здравия пожелать, кому советом помочь, а кому и утешением.
А ты спи, Егорка, долго,
но коль получишь по лбу,
то знай тебе наука
такая штука, штука.
Карачун и дед Мороз
Эх ты, горе Егорка,
ждёт тебя конторка,
но ты туда не ходи
Новый год впереди.
Где-то там на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, где ты никогда не был, и где тебе никогда не бывать, под толщей больших снегов да под корой толстых льдов есть глубокие-глубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодно и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился вниз, то тут же бы превратился в ледышку. Но никому нет ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них так тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-давно покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах лишь свои слёзы: огромные, круглые ледяные шары. Заледенев, ее слезы стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом.
Глядя на них, могло показаться, что это огонь. Вот к этому-то огню и потянулись погреться души замёрзших в снегах людей. Но чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем больше усыхали и черствели.
И в тот самый миг, когда души уже хотели сдохнуть от тоски, и навсегда перейти в Навь в мир абсолютной смерти, шары-слёзы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались наружу и позёмкой катились по снежной глади. Небывалую голубую поземку почуяли Медведи-бураны и Волки-метели, они бегом побежали в глубокие ледяные пещеры, и увидели там засыпающих вечным сном души замёрзших в снегах людей. И решили Волки-метели и Медведи-бураны усыпить их ещё быстрее отправить в Навь навсегда, стали они окутывать несчастных метелями да буранами, и напевать:
Баю-баюшки, усните во льду,
баю-баюшки, мы принесем вам еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубки теплы от ветров,
да подарим побольше грехов!
Услыхал бог стужи Карачун, какую забаву нашли себе его верные слуги, усмехнулся ехидно, оторвал свой зад с ясна Месяца и полетел на звуки колыбельной. Летит грозный и неумолимый северный бог в белой шубе на босу ногу, потряхивает седыми лохмами волос, большущей бородой, громыхает громами небесными, сверкает ярким северным сиянием. Прилетел и заглядывает внутрь пещер. Увидал горстями лежащие волшебные шары-слёзы и решил остаться там навсегда, ведь зло злом питается, а волшебство волшебством.
Щелкнул пальцами бог Карачун и его слуги-проказники угомонились: отправились шалить в деревнях да городищах. Улетели Медведи-бураны и Волки-метели окутывать холодными ветрами людские жилища, пеших, конных.
А Карачун дыхнул своим зловонным дыханием на подурневшие души замёрзших в снегах людей, те и ожили. Ну, а как ожили, рассыпались в вечных благодарностях, и остались служить своему спасителю верой и правдой на веки вечные. И нарёк их Карачун Душами-душегубами. Служба же их была простая: ежели заприметят замерзающего человека в чистом поле или в лесу дремучем, то обязательно снежком его укроют и колыбельную споют, ту что им Волки-метели и Медведи-бураны пели:
Баю-баюшки, усни на снегу,
баю-баюшки, мы принесем тебе еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубку тёплу от ветров,
да подарим побольше грехов!
Замерзал человек, а Души-душегубы его душу себе забирали: добро из неё высасывали, зло в утробу вдыхали и уже дальше вместе летели новых путников до смерти в снегу усыплять. Росла эта невидимая армия день ото дня, чего-то большего просила: жужжала в уши своему хозяину Карачуну. А о чём жужжала, слушай далее.
Так они все и жили: ясен Месяц вздыхал облегчённо, а пещеры Карачуновы злобой лютой наливались. Бог Карачун иногда вылезал из жилища своего нового, ковылял по матушке Земле, порядки свои наводил: ударит палицей ледяной оземь нагрянут морозы злющие, лёд в озерах заскрипит, воздух сломается так, что аж птица на лету замертво падает.
Но самое любимое его занятие было дни укорачивать, а ночи удлинять. Как закинет он Природу-угоду свою ледяную палицу, так дни сами по себе укорачиваться начинают: делаются всё серее и короче, а ночи всё длиннее и морознее. Сам Карачун тоже старается: ясен Месяц рукавом прикрывает, светить ему не даёт. А к декабрю такую темень нагонит, что только-только полдня пройдёт, уже темнеет, волки в лесу выть начинают: на простолюдинов страхи нагоняют Карачуна забавляют.
Вот в этом-то «волчьем месяце» декабре Карачун и устраивал себе праздник: носился по белому свету, дышал в окна своим зловонным дыханием, покрывая их белой изморосью ничего сквозь них не видать!
Волки-метели тоже на радостях озоруют: завалят первым зимним снежком дома по самые крыши и смотрят, как дурак мужик из хаты своей выбирается, лопатой сугробы ворошит, чертей поминает. Весело Карачуновой свите, хохочут!
И Медведи-бураны от своих братцев названных Волков-метелей не отстают, по их хотению и зима длится: как повернется в день «солнцеворота» их родной братец бурый медведь в своей берлоге на другой бок, так и зиме полпути пройти осталось.
Тогда-то и приходит «последняя праздничная ночь» Карачуна: двадцать второе декабря самая длинная и холодная ночь в году, пора всевластия тьмы, время зимнего безмолвия, когда врата между Явью и Навью широко распахнуты, и явьё беспрепятственно заглядывает в Навь. Что там в мире мёртвых разглядывает бог Карачун в эту ночь? Одному ему и известно.
Но слышишь, как трещат морозы на улице? Это значит, что пришло «зимнее солнцестояние» начало нового года, когда дни перестают укорачиваться, а ночь удлиняться. Вот-вот придёт власть деда Мороза. Он выйдет из своего золотого терема, застучит по земле огромным серебряным посохом и прогонит Карачуна на севера непролазные, в те пещеры заветные.