Старшие в кольчуги, а Алешенька сверкающие позолотой доспехи вытребовал. В оружие первым делом лук попросил.
Ох, и ленив же рукой махнуть, ворчит Илья Муромец, а сам копье (древко простая длань не обхватит) и булаву отмыслил.
Добрынюшка меч обоюдоострый:
Уж я-то найду ему дело!
Нарядившись и вооружившись, затребовали коней своих, оставленных в Киеве. И получили тех самых или очень похожих.
Вскочив в седло, Попович горделиво повертел головой:
Ну, кто теперь скажет, что хвастлив да уверток я?
Брат ты наш, согласился Добрыня Никитич, а Илья Иванович промолчал.
Помолчал и молвил:
Сбираясь на ратный подвиг, можно бы и.
И диво! Кот не стал возражать, когда посередь скатерти вспучилась крутыми боками бочка пенной медовухи с плавающей в ней ендовой.
Подсуетись, Алеша, попросил Добрыня.
Попович с седла наклонился, зачерпнул в сосуд и, покосившись на хозяина, преподнес питье Илье Иванычу.
Пока богатыри крутились верхами вокруг бочки, Ученый вновь вернулся к своим мечтам и решил, что в принципе все возможно нет такой силы на белом свете, способной противостоять этим тартыгам. Главное не дать им выбиться из повиновения. Пусть лучше пьют, поют и смеются до поры вот как сейчас! а придет пора, то и покажут силищу свою против тех, на кого он укажет. Ему нетрудно было представить богатырей в ярости и клочки врага по закоулочкам. О том, что делать дальше, в дупло домысливать пошел.
Богатыри пустили коней на выпас, сняли доспехи и прилегли головами на седла.
Кот утром вернулся с тоскою в глазах и нелепым приказом вырвать дуб с корнем и забросить далеко в море на волю волн. Что его подвигнуло на сей приговор, осталось неведомым богатырям. Но не ослушались облапили мощный ствол с трех сторон, напряглись и вырвали дерево из земли вместе с корнями. Потом отнесли к морю и забросили далеко-далеко аж до самого горизонта. В земле под его корнями обнаружилась цепь золотая о тридцати двух звеньях, толщиною в кулак ну, баснословной цены и красы неписанной.
Эту куда?
Сейчас, сейчас, суетился у самобранки Ученый Кот.
Своим хотением и ее подмогой сварганил большущего (в два конских роста) белого верблюда. Меж его горбов и повелел намотать цепь. Сам поверху уселся и дал команду:
По коням! Нас Киев ждет!
Порушив дуб, богатыри остались возбуждены глаза блестели, на ликах суровость, губы замочками, надутые. Словно что-то несут и боятся расплескать по дороге. Оседлали коней и пустились вслед за воеводой хвостатым. Ехали и молчали даже Попович, который всегда заразительно хохотал, когда был весел или пьян, когда солнце светило и дождя не лило
Молчат тартыги, чем же путь сократить? думает Ученый Кот, и решил пока на музыку положить стих свой, надысь сотворенный. Сочинил мелодию и не просто мурлыкал себе под нос, а пел с упоением и во весь голос. Богатыри ж перебрасывались хмурыми взглядами, не вникая в суть вот разбазлался, черт хвостатый!
Солнце, обойдя полукружьем землю, легло краешком на горизонт.
Сейчас станем на ночлег, закажем вина, и будем пировать, заявил воевода.
Но опять не услышал «Уррра-а!». Богатыри даже не улыбнулись, и на привале больше налегали на трапезу, усов с бородами не макнув в заморское пойло. А Кот, никогда прежде непимший, на радостях перебрал затеял пляску подле костра, бубенцами над головой потрясая. Потом пытался обучить сумрачных воев игре в кости. Потом.
Спать совершенно не хотелось потянуло его и на песни.
Рубиново светились угли костра, ночной ветерок снисходительно трепал дым.
Песнь о дубе у лукоморья, о сказочной стороне, где Русью пахнет, где леший бродит, русалка на ветвях томно сидит ночной порой в степи бескрайней показалась Коту особенно значимой, полной таинственных полунамеков, животрепещущей интриги и до предела романтичной. Он шибко расчувствовался.
А можно то же, но веселей! неожиданно громко сказал Алексей.
Как? автор и исполнитель с сожалением отник от душещипательного настроя.
Для начала Попович попросил медовухи осушил ендову; угостил побратимов. Утробно рыгнув, потребовал гусли. Тронул струны и затянул тенорком:
Лукоморья больше нет,
От дубов простыл и след
Спев куплет, Алеша оглянулся на бородатых те грянули дружным басом:
Ты уймись, уймись, тоска,
У меня в груди
Алешенька крякнул от удовольствия и вновь прошелся по струнам.
Здесь и вправду ходит кот,
Как направо, так поёт,
Как налево, так загнёт анекдот
Хватит! Ученый Кот подскочил со своего места. Заткнитесь все!
Потом заходил вокруг костра, покачиваясь от выпитого вина:
Я ни черта не понимаю! Так испохабить мое творение! Как вы посмели! Ироды!
Богатыри умолкли, пожимая плечами, не зная, что возразить весело просто и все.
Коту захотелось рыкнуть на них воеводою, чтоб убоялись и затряслись, но из горла вырвалось только:
Мур-р-р!
Не очень-то грозно. Он в отчаянии кинулся прочь. Вот оно горе-то от ума.
Короче, случилась беда:
сошел по пьяне Кот Ученый с ума и стал просто котом, до полевок охочим;
верблюд-подлюга (а как еще скажешь?) самобранку сжевал и с цепью убег;
проснулись утром богатыри, повздыхали за пропажу кота-верблюда-самобранки-цепи, коней оседлали и поехали в Киев к князю на службу обратно проситься
Давно это было В преданья старины глубокой записали повесть сию.
Но в Лукоморье до сей поры помнят Кота Ученого, богатырей и верблюда белого с цепью златой, что блазнится счастьем, убегающим за горизонт.
Случай со студенткой
Обстоятельства в такой же мере творят людей,
в какой люди творят обстоятельства.
(К. Маркс и Ф. Энгельс)
Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.
По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми нигде не пробивался лучик света. А из этого, старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу.
К нему и свернул человек.
У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг.
Девчата наряжались в театр и весело щебетали.
Так то ж не танцы кто в театрах-то знакомится?
Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие интеллигентные.
Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?
А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я студентка, пою, танцую, играю на гитаре давайте дружить,
И запела:
Ах, водевиль, водевиль, водевиль!
Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:
Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку.
Кто это сказал?
Читала.
Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.
Ты, Людочка, не скучай мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.
У девушки с книгой на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкой, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.