Изабель тянется к ней, накрывая ее руку ладонью.
Что тебе рассказывала мама?
Я нашла свое свидетельство о рождении.
Нашла?
Да, на самом деле я его искала. И там указано имя моего отца. Это вовсе не Фредерик, как мне говорила мама. Это немецкое имя! Себастьян Кляйнхаус.
Изабель переходит на шепот:
Она назвала его? Я всегда полагала, что она записала в свидетельстве «отец неизвестен».
Жозефина в замешательстве.
Но он не был неизвестен. Вы все знали о нем!
Разве ты не видишь? Она понимала, что однажды ты все узнаешь. Она хотела рассказать тебе, просто решила подождать, пока ты будешь готова.
Готова! Она не должна была скрывать это от меня.
Я представляю, как тебе, должно быть, неприятно вот так узнавать об этом. Изабель нежно сжимает ладонь Жозефины. Но ты должна понять, как тяжело было твоей матери. Ей некуда было идти, когда она обнаружила, что беременна тобой. Суазик единственная, кто согласился приютить ее. Но она и слышать не хотела о твоем настоящем отце.
Это не имеет такого уж значения. Эрик берет с тарелки большой ломтик сыра бри. Все это в прошлом. И не меняет того, кто ты есть.
Жозефина отдергивает руку и подпирает подбородок ладонями. Такое впечатление, что они видят в ней избалованного ребенка, впавшего в истерику. Во всяком случае, ей кажется, что в глазах Эрика она выглядит именно так. Они не понимают, что весь ее мир перевернулся; она это чувствует, просто не может объяснить.
Еще как меняет, начинает она. Я не та, кем себя ощущала. Я не дочь французского героя. Я Она не может произнести это слово. Это все меняет.
Ты такая же, какой была и раньше. Эрик кладет сыр на ломтик багета. Это твой отец другой. Не ты. Он говорит со знанием дела, и Жозефина начинает задаваться вопросом, не поднимает ли она шум из-за пустяков.
И смотри, как все замечательно для тебя сложилось, добавляет Изабель. У тебя любящая мать, у тебя Суазик. И у тебя есть мы. Она делает паузу. И ты в Париже!
Но Сердце Жозефины бьется сильнее. Я не могу думать о себе так, как раньше. Ей нужно высказать вслух мысли, проносящиеся в голове. У меня такое чувство я словно оторвана от себя прежней. Это была не я.
Эрик хмурится, пережевывая хлеб.
Как будто стерлась моя личность, продолжает Жозефина. И теперь я стала другой.
О, да ладно. Ты такая же, какой была всегда. Эрик перестает жевать.
Нет, я не такая! Жозефина смаргивает слезы. Я не такая, повторяет она шепотом.
Жозефина, тихо говорит Изабель. Твоя мать и твой отец любили друг друга. Это все, что тебе нужно знать.
Нет! Как ты можешь говорить такое? Он был бошем!
Пожалуйста! Не употребляй это слово. Надеюсь, ты не произносила его при своей матери. Изабель колеблется. Что именно рассказала тебе мать?
Жозефина чувствует, как жар приливает к щекам.
Немного, бормочет она, намереваясь признаться в том, что сбежала, прежде чем дать матери шанс что-либо объяснить.
Но тут вмешивается Эрик.
Послушайте, авторитетно заявляет он. Давайте не будем спорить. Вероятно, для Жозефины было потрясением узнать о том, что ее отец был бо немцем. Но это не меняет того, кто ты есть, Жозефина. Он улыбается ей, включая все свое обаяние. Не позволяй этим мыслям испортить тебе время, проведенное здесь. Он протягивает ей сырную тарелку. Бри очень вкусный.
Жозефина отрицательно качает головой, проглатывая стоящий в горле ком, и поворачивается к Изабель.
Ты знаешь, чем он здесь занимался? Какова была его роль?
Разве твоя мать не говорила тебе? Он был переводчиком.
Переводчиком? Звучит не так зловеще, даже вполне обыденно, и Жозефину захлестывает волна облегчения.
Изабель сжимает ее плечо:
Пожалуйста, не расстраивайся, Жозефина. Он не был плохим человеком. Изабель встает из-за стола и, наклоняясь, обнимает ее. Моя бедная маленькая девочка. Тебе стало бы легче, если бы я рассказала все, что знаю о твоем отце? Если бы мы поговорили о нем? О том времени? Обо всех нас?
Да. Слезы текут по щекам Жозефины. Слезы облегчения и благодарности. Да. Это то, чего она хочет. Ей нужно знать, кем на самом деле был ее отец. И кем на самом деле была ее мать.
Часть вторая. 1944
Глава 7
Париж, апрель 1944 года
Элиз
Париж притих. Боши не пищали клаксонами так, как привыкли парижане. Их черные автомобили ездили быстро и бесшумно и, подобно катафалкам, возвещали о смерти. Передвигаясь пешком, они не прогуливались, но расхаживали с важным видом, и эхо подкованных сапог разносилось по пустынным улицам. Париж больше не был Парижем. Теперь это был оккупированный город, и даже здания, казалось, затаили дыхание в ожидании. Не стало ни цветов на балконах, ни легкого смеха, ни музыки на улицах. Немецкие солдаты, базирующиеся в городе, скорее всего даже не подозревали, что они лишили Париж сердца. Все, что они видели, это впечатляющие здания Османа, прогрессивную архитектуру звездообразной площади вокруг Триумфальной арки, рестораны, кабаре, магазины, шампанское, вино. И этого им было достаточно. Им это нравилось. Но это был не Париж. Париж спал, ожидая, когда его спасут.
У меня заурчало в животе, когда я пересекала площадь Сен-Сюльпис. Я остановилась у фонтана, устремила взгляд на высокую церковь и вознесла безмолвную молитву. Пожалуйста, сделай так, чтобы это поскорее закончилось.
Bonsoir, mademoiselle[21]. Ко мне подошел молодой солдат. Огоньку не найдется? Он протянул сигарету.
Мне хотелось выбить ее у него из рук. Я знала, что огоньку и у него найдется; он просто хотел проверить, не из тех ли я девушек, кто согласился бы на сигарету, потом на выпивку и, может быть, на ужин, а уж дальше кто знает на что еще. Я отрицательно покачала головой и пошла прочь; мои руки дрожали, когда я засовывала их в карманы, сердце колотилось. Он мог пойти за мной, арестовать ни за что.
Я поспешила через площадь и вниз по маленькой улочке, быстро толкнула большую тяжелую дверь в подъезд и проскочила в нашу квартиру на первом этаже. Прямо с порога меня окутал запах вареной капусты. Закрыв за собой дверь, я прижалась к ней спиной, испытывая облегчение и вдыхая знакомую капустную вонь.
Bonsoir! крикнула я, направляясь на кухню.
Мама вытерла мыльные руки о фартук, прежде чем поцеловать меня в щеку, и тут заметила, что я вернулась ни с чем.
А что, хлеба не было?
Нет.
Полуулыбка тронула ее губы, но не коснулась глаз.
Тогда сегодня только суп. Садимся?
Я последовала за ней в столовую, где моя младшая сестра Изабель накрывала стол к ужину. В свое время мама думала, что у нее больше не может быть детей, а потом, как маленькое чудо, появилась Изабель, спустя тринадцать лет после моего рождения. Длинная коса сестренки раскачивалась из стороны в сторону, пока она старательно расставляла суповые миски на большие белые тарелки, как будто после супа должно последовать еще одно блюдо. Я чмокнула ее в обе щеки.
Хороший был день на работе? спросила она наигранно взрослым голосом.
Да, спасибо. А как дела в школе?
Скука. Марк ушел. Мы с мамой переглянулись. Опять депортация? Изабель перехватила наши взгляды. Он, похоже, не вернется. Мадам Серье сказала, что у него бабушка и дедушка евреи.
Господи, это когда-нибудь прекратится? Моя грудь горела от ярости и чувства бессилия. Невинных людей каждый день арестовывали и отправляли бог знает куда, в то время как большинство из нас беспомощно стояли в сторонке, радуясь хотя бы тому, что избежали такой же участи.
Мама вздохнула и отвернулась.
Мы просто должны подождать. Рано или поздно все закончится.
Что? Когда их всех депортируют? выпалила я ей в спину.
Она замерла, как и все вокруг, и тяжелая тишина вползла в комнату. Изабель с тревогой посмотрела на меня. Я расстроила маму.
Мама изо всех сил старалась делать вид, будто ничего не произошло, жизнь идет своим чередом; она никогда не жаловалась, не задавала вопросов, не высовывалась. Ее порядком огорчило мое решение стать волонтером в UGIF Всеобщем союзе французских евреев[22], куда в конце концов попадали многие еврейские дети-сироты. Я относила им старую одежду и иногда еду, если у нас что-либо оставалось, хотя мы сами жили впроголодь, но помогала любая мелочь случайная картофелина или морковь, несколько капустных листьев.