Не жмет ли тебе крестик? Я все-таки надел тебе его, уж прости, снял с себя и надел, а веревочка оказалась коротковата, сразу врезалась в шею. Прости меня, ты, может быть, был бы против, но я все-таки надел
Последние поцелуи. Уверенная речь «представителя общественности». Стук земли о крышку гроба. Всё, как у людей.
Поминки. Люди идут и идут, не хватает места. Милые, так вы все любили папу? Дайте, я вас поцелую! У всех налито? Давайте помянем Феликса Михайловича. Валера, Сережа, Коля, спасибо вам за всё, куда бы мы без вас выпейте!
Да, хорошая смерть, легкая смерть. Сам не мучился и других не мучил.
Нет, как же это так? Ведь я с ним совсем недавно разговаривал, он и шутил, и смеялся, как всегда как же это?
И к каждому-то он умел подход найти, такое слово сказать, чтобы человек заинтересовался И о политике мог поговорить, и о деле, интересно было с ним Не плачьте, Нина Александровна, дай Бог каждому так уйти. Детей вырастили, дом у вас прекрасный
Спасибо вам, добрые люди, что вы пришли и помогли нам. Дай вам Бог счастья за ваши добрые слова и дела, за помощь.
Вот и всё. Теперь я могу лечь навзничь и провалиться во тьму. «Поминальный обряд племени весь» завершен.
когда я могу позволить себе напиться до бесчувствия всегда напиваюсь. Хотя вообще-то к спиртному меня не тянет, месяцами могу не пить. Все-таки зачат я был в трезвости и выпивать начал очень поздно, это сказывается
Совсем не пить? Но ради чего?
_________________________________
Встаю совершенно разбитый, мятый, со страшной головной болью. Долго не могу подняться с постели, вяло одеваюсь, с трудом отвечаю матери.
Время восемь часов вечера; все, кто приходил на поминки, уже разошлись по домам, мамины родичи вместе с Андрюхой уехали на последнем автобусе. Посуда вымыта, лавки и табуретки унесены. Мать наливает мне горячего чаю и я, мало-помалу, оживаю.
Пошли, погуляем, предлагаю я. Погуляем, поговорим
Мать соглашается.
Медленно идем вечерним селом, удаляясь от центра к лесу. Сумерки; кой-где на небе поблескивают звездочки; тепло и тихо. Мама в который раз рассказывает о подробностях папиной кончины, пытаясь угнездить в своем сознании новость, резко меняющую ее жизнь.
а Баруздин говорит: надо унести его домой. Тут у кого-то были носилки медицинские, вот на этих носилках унесли его домой, положили на крыльце. Коля говорит: надо его обмыть да одевать, а то закостенеет. Решили не мыть, он недавно из бани, а только обтереть мокрой тряпкой. Баруздин его раздел догола, снял с него свитер, носки, «гамаши» он в последние годы всегда тепло одевался. А Тамара Лесовая с Толей обтерли. Коля мне говорит: ищи белье чистое. Дала я новые трусы, майку, рубашку, достала новый серый костюм. Расческу положила в карманчик, носовой платок новый. Коля говорит: давайте его вытащим на веранду. Вынесли стол из передней комнаты и поставили на веранду, положили Феликса на него. Рот полотенцем подвязали, а то он был полуоткрыт
Врач-то пришел только через два часа после смерти! Я ему говорю: а могла бы я спасти его? Вот если бы я что-то сделала такое, чтобы он очнулся, да еще пожил, а? А он мне говорит: не терзайте себя. Если бы, говорит, его даже оживили в этот раз, он бы недолго прожил. Такие больные после реанимации живут год-два
Ну, пришли еще люди Галя Баруздина дозвонилась до Рыбинска, до какого-то вахтера, а тот позвонил тебе. Любе я дала все адреса, она пошла телеграммы давать. Всё делалось Тамара Лесовая сидела со мной до твоего приезда. Потом ты приехал, пошел к Феликсу на веранду, поплакал
На улице уже совсем темно, да и зябко вечерняя свежесть превозмогла тепло мая. Идем с матерью по окраине села, под яркими звездами, я обнимаю ее за плечи. Какая же она маленькая и слабая!.. как она будет без папы?
От выпитого на поминках меня всё еще пошатывает, голова прямо-таки раскалывается. Вяло слушаю мать, рассказываю сам о том, как получил горестное известие, как спешил на вокзал, ехал в поезде, плакал в тамбуре, как бежал через ночной лес
Возвращаемся домой, пьем чай. Дома тихо и тепло, всё на своих местах, ничего не изменилось. Да и что могло измениться? Сидим с мамой на кухне, за столом, и говорим, говорим
Далеко за полночь кто-то стучит в окно. Ледяная дрожь мгновенно пробегает по моему телу, я сразу трезвею. Выхожу на улицу, словно в космос; мать за мною Кто тут?
озаренная сбоку слабым зеленоватым светом месяца, в черной тени сарая горбится чья-то фигура.
Дай Феликса помянуть! глухо требует пропитой женский голос.
Нет!.. нет, не надо ее, я ее знаю, шепчет мать гневно, это пьянчужка местная. Ходит, просит иди, иди отсюда!
Фигура молча поворачивается и бредет к калитке.
Нет, нет, стой! кричу я отчаянно. Сейчас, сейчас дам помянуть!..
Не надо, не надо! хватает мать меня за рукав.
Ты что, яростно шепчу я, не дай Бог! Ни в коем случае! А вдруг это ты что? Это Бог посылает, нельзя!
Опрометью метнувшись в избу, подскакиваю к холодильнику, наливаю стопку водки, хватаю кусок хлеба и возвращаюсь на улицу.
Помяни, помяни папу, со слезой говорю я. Помяни Феликса Михайловича!
Ничего не Бог ворчит мать, уступая. Всяким подавать
«Синюшке» охота поговорить. Долго рассказывает о своем сыне, тянущем очередной срок, то и дело благодарит меня, обдавая перегаром. Наконец, уходит восвояси и я, облегченно вздохнув, запираю двери. Мать ворчит; но я нисколько не сомневаюсь, что это был знак от папы, своеобразная проверка. И я ее выдержал поступил так, как непременно поступил бы он сам в подобной ситуации.
Измученный тяжким днем, ложусь на отцовскую постель. «Папа, приснись, шепчу в темноту, приснись мне. Как ты там, папа? Приди ко мне, расскажи папа, милый»
серый сарай-дровяник, тусклый свет из засаленного окошка; за окошком груда бревен, на бревнах черная собака. До собаки метров пять-шесть.
«А ведь я могу коснуться ее руками, не вставая с места», мелькает в моей голове. Но не руки, а две гудящие, вибрирующие силы выходят из моих плеч, легко проникают сквозь стекло, движутся к собаке
Собака исчезает. Но я уже понял, каким свойством теперь обладаю. А ну-ка, еще раз Вон деревце растет за окном смогу ли я заключить его ствол в кольцо моих пальцев?
И вновь мои «руки», две вибрирующие мощные струи, гудя, проходят сквозь невредимое стекло, и я смыкаю свои кисти вокруг тонкого ствола.
Значит, я могу всё? И летать?
Лежу на спине, нет, не лежу, а лечу куда-то, головой вперед, подхваченный могучим потоком. Мое тело конусовидный, еле слышно гудящий, вибрирующий цилиндр длиной метра три-четыре и диаметром около метра этакий могучий катер, послушный малейшему моему желанию.
«Ну, вперед» думаю я.
И стремительно возношусь, словно на качелях, вперед и вверх, наискосок, легко проходя сквозь потолок и стропила крыши, вперед, в ночную тьму
И тут же ужас охватывает меня. А вдруг я не сумею остановиться и меня зашвырнет в неведомую глубину, в дальний мрак?.. Стоп!.. Назад!
Могучие качели швыряют меня обратно сквозь темную даль, сквозь стропила и потолочные бревна Да, я могу летать! сквозь всё на свете, на тысячи километров, куда захочу Что же это такое?.. кто я?
И вот опять меня несет куда-то куда? Куда-а-а-а-а
Просыпаюсь от собственного хриплого крика и рассказываю сон дремлющей на соседней койке матери, чтобы не забыть утром. А в голове стучит: так вот чем ты занят, папа Ты осваиваешь новое тело, новый мир. Тебе сейчас не до нас, у тебя другие проблемы, ты родился для новой жизни
И все-таки на мгновение ты убрал дремучую стену времени и показал мне, как там, и что. Спасибо, папа, теперь я знаю
Если хоть одна из моих дочерей будет после моих похорон сильно жалеть обо мне, будет плакать и, засыпая в слезах, попросит меня придти я тоже непременно это сделаю. Изловчусь, упрошу, умолю но уберу проклятую стену и покажу дочери что-нибудь из той жизни Пусть знает, что небытия нет!