Этот анекдот я в газете читал несколько лет назад. Почему-то запомнился, приговорённый поморщился и потёр шею двумя руками, правда, когда прочитал его в газете, улыбнулся.
Вот-вот! Именно запомнился, именно улыбнулся, словно обрадовался Па-лач. Только вы до сих пор не поняли, почему. Теперь-то у вас глаза раскрылись?
Не может быть!
Да-да-да! Вы уже тогда, не зная того, начали готовиться к гильотине. Я же толь-ко привожу приговор в исполнение, с одобрительной улыбкой подтвердил Палач.
Но вы убиваете людей!
Я не убиваю, я только ставлю точку после объявления приговора. Убивают су-дьи, присяжные. К тому же не людей, а преступников!
Но я невиновен, вы же знаете.
Луи XVI, стоя на коленях перед гильотиной, созерцая железную раму и подня-тый до упора барашек, тоже говорил, что невиновен.
Но я действительно не убивал.
По неписаному этикету сегодняшнего прощального ужина я не должен спорить с вами. Это ваш праздник, и у меня строгие инструкции: ни в коем случае не портить его вам. Я согласен, вы невиновны. Правда, я не был на заседании, к тому же теперь поздно говорить об этом.
Очень остроумно вы сказали о «празднике» Интересно было бы узнать стати-стику: сколько невиновных наберётся в сотне действительных преступников.
Думаю, не больше десятка, задумчиво проговорил Палач, заталкивая в рот аппетитный кусок сочного мяса с грибами, сыром и сметаной.
И вы так спокойно говорите об этом? приговорённый шлёпнул правой ладо-нью по левой коленке.
Простите, я могу уйти. Вы сами попросили меня разделить с вами ваше предпоследнее одиночество, Палач выжидательно уставился на свою жертву, как бы готовясь поднять из-за стола свою прямоугольную фигуру.
Да-да, я не в себе. А нет ли у вас фотографии ваших чад?
Я простой человек, только слышал такое слово, как психология. И вот история повторяется. Все осуждённые, с которыми я ужинал, просили показать дагерротипы моих детей. Поэтому я принёс. И не ошибся. Странно, что приговорённые долго и внимательно разглядывают лица моих детей. Иногда и жены. Что они там хотят увидеть? Вот и вы туда же.
И я туда же, машинально повторил смертник, впрочем, может и не туда
III. СЛУЖИТЕЛЬ И ПАЛАЧ
Убийство по приговору несоразмерно ужаснее,
чем убийство разбойничье.
Ф. Достоевский
Кому первому пришла в голову эта странная идея? Хотя не более странная, чем праздничный ужин с собственным палачом в канун казни. Предложение, скорее всего, пришло всё же от тюремного Служителя. Но Палач так охотно и быстро согласился встре-титься, словно сам подумывал о желательности такого свидания.
И вот они сидит друг перед другом и не знают, с чего начать.
Много преступников прошло через мои руки, но одного я так и не могу забыть. Прошло около трёх лет после его казни, а у меня всё свежо в памяти, словно это случи-лось вчера. Что-то щемящее было в его поведении, в его смерти. Он выглядел ягнёнком, приносимым в жертву. Хорошо, хоть не снится по ночам, решился прервать неловкое молчание Служитель и, достав из наружного бокового кармана LʼÉcho de Paris, бросил газету на стол.
Я так и думал, что речь пойдёт о нём. Когда мы ужинали, он очень мало ел. Я спросил, почему. А он ответил, что боится расслабиться и заснуть, тогда как он собирался бодрствовать до рассвета, Палач с усилием потёр обеими ладонями узкий прямоуголь-ный лоб снизу вверх и слева направо, словно разглаживая узкие, но глубокие борозды морщин, давно ставшие привычными для кожи.
Да, мне показалось, что он набожный человек. Только не знаю, когда пришло к нему благочестие. Не в тюрьме ли? Он просил священника прибыть на час раньше и долго исповедовался, а за день до того провёл со священником часа четыре, Служитель завёл глаза к низкому осеннему небу, и оно, дымчатое, отразилось в его светло-серых глазах. В разговоре с ним однажды выяснилось, что наши бабушки, его и моя, русские. Возможно, они были даже знакомы: обе были вхожи в салон писательницы comtesse de Ségur, урождённой Софии Фёдоровны Ростопчиной, дочери знаменитого генерал-губернатора Москвы, которого обвиняют в сожжении первопрестольной. Казнённый неплохо говорил по-русски. Бабушка приложила руку к его воспитанию. А я свою не помню.
Он знал и немецкий Между прочим, я всегда был против смертной казни, внезапно сменил тему Палач. Мне пришлось привести в исполнение более двухсот приговоров. Столько раз я вынимал заглушку и косой безжалостный нож падал на безза-щитную шею. И голова отваливалась, как перезревшая дыня. Больше всего мне запомина-лись именно шеи: толстые, бычьи, как говорят, или же худые, тощие; напряжённые, пол-ные страха или расслабленно-обречённые; нежно-белые или тёмные, волосатые, покрытые красным загаром. И ещё плечи! У многих они дёргались, словно приговорён-ный то и дело недоумённо пожимал плечами, иногда ходили ходуном в предчувствии лязга ножа и отделения от плеч этого кладезя премудрости, который довёл человека до высокого эшафота.
Палач резко замолчал, перевёл дыхание и оглянулся вслед за Служителем, который с самого начала встречи то и дело посматривал по сторонам, стараясь это делать непри-нуждённо, вскользь.
Да, я никогда не любил следить за казнью и никогда не понимал парижскую чернь, которая толпами собирается на площади перед нашей тюрьмой, небрежно пре-рвал молчание Служитель.
Так вот, я много раз говорил, что смертная казнь не достигает своей цели. Почти двести раз я смотрел им в глаза и лишь один раз увидел в них страх. А что я в них читал? Обречённость, суровое спокойствие, улыбчивую лихость, браваду, вызов, гордую независимость, религиозную восторженность в предчувствии главной Встречи со Спасителем. Но не раскаяние. И не животный страх
Да, ещё лет сорок назад об этом писал Victor Hugo. Его Le dernier jour d'un condamné я перечитал несколько раз. А если посмотреть на казнь с другой стороны, подхватил Служитель, то видно, насколько развращающе она действует на народ. Одни приходят на площадь из любопытства, но у большинства какое-то болезненно-радостное настроение. Что они предвкушают? Вот сейчас лишат жизни преступника, убийцу? Но ведь он человек! А если невиновного? Ведь и такое случается. Или же они радуются, что вот убили его, а не меня? На днях после казни зрители именно зрители, как в театре или в цирке устроили хоровод вокруг гильотины, при этом пели и танцевали с хохотом и непотребными выкриками. Как это ни удивительно, но смертная казнь становится у черни обильным, неистощимым источником для шуток и острот. Так они заглушают в себе страх перед ожидающей их гильотиной. Нет, от смертной казни только вред, как ни посмотри. По крайней мере, от её публичности. Тут я согласен с вами. И ещё меня поражает такой факт: приезжают на казнь писатели и наши, и из далёкой России. А один английский журналист рассказывал мне, что лет тридцать назад во время казни в Лондоне François Courvoisier, нашего соотечественника, лакея, убившего и ограбившего своего хозяина (это был lord William Russell), многие видели в толпе перед тюрьмой таких знаменитостей, как Charles Dickens и William Thackeray . Писатели пришли посмотреть на живую картину: беспомощный человек со связанными сзади руками болтается и дрыгается в петле. Они сделали вид, что не заметили друг друга. À propos, давно уже предложили перенести казнь с площади во внутренний двор тюрьмы и совершать её лишь при самых необходимых свидетелях, но кто-то там, Служитель поднял вверх кривоватый указательный палец, тормозит это дело. Уверен, если отменят публичную казнь, найдётся немало недовольных.
В Лондоне уже два года совершают казнь не на площади, как раньше, а во дворе Ньюгейтской тюрьмы, показал свою осведомлённость Палач.